Мемуары - Теннесси Уильямс

Из-за высоты, на которой расположен Мехико, я был чрезмерно возбужден, много писал — среди прочего рассказ «Однорукий» и еще кое-что о Бланш — и был вполне счастлив со своим студентом. Мне никогда не нравились волосатые тела, а у него, наполовину индейца, была очень чистая кожа, и если бы я не был таким неустанным — кто знает, что было бы?

Когда молод и в жизни было много любви, она остается в прошлом, даже если стремишься к удобству длительных отношений.

Помню, как автобусом я ездил в Куэрнаваку и остановился там в большом отеле с бассейном, но, поплавав и погуляв по городу, испытал к нему чувство глубокого отвращения, настолько сильное, что едва вернувшись в отель, поинтересовался, когда будет следующий автобус в Мехико. Когда мне сказали, что до утра не будет ничего, я совершил первую выходку такого рода в моей жизни — нанял такси, чтобы вернуться. Помню сладостный и прохладный, напоенный ароматом соснового леса воздух, врывавшийся в опущенные стекла такси, скорость, с которой мы мчались, и как мне хотелось поскорее встретиться со своим полуиндейцем и с вечерними субботними танцами.

До сих пор считаю, что открытые равнины Мексики — самое красивое, что я видел в мире, а повидал я многое.

Маленький анекдот, без всякой связи:

Однажды парочка очень декадентских американских проститутов пригласила меня и Бернстайна на обед Бернстайн повел себя с ними очень жестко, и меня ошеломил способ, которым он оскорбил их.

— Когда придет революция, вас поставят к стенке и расстреляют.

Бернстайна давно уже обвиняют в «радикальном шике» или в чем-то подобном. Но вспоминая тот обед, я понимаю, что он не больше революционер, чем я, только меня не интересуют расстрелы элегантных проститутов и кого бы то ни было еще, меня интересует поиск новой социальной системы — конечно, не коммунистической, но, может быть, в чем-то социалистической.

Когда лето прошло, я вернулся в Нью-Йорк, где шли репетиции моего совместного труда с Дональдом Уиндэмом, пьесы под названием «Ты тронул меня!» по мотивам рассказа моего идола — Д. Г. Лоуренса. Его вдова передала нам право на инсценировку еще за несколько лет до этого.

Чувствую, что немного устал, и возвращаюсь в постель — в мой дом на Дюмэн-стрит во Французском квартале Нового Орлеана.

Я работаю против времени, и от этого не убежишь никуда; нельзя игнорировать так быстро мчащееся время.

Я мог бы сейчас принять какую-нибудь героическую позу, но это было бы чем-то вроде самоудовлетворения, которое я презираю, родственного жалости к себе — отвратительного, на мой взгляд, качества. Мое отношение к себе никогда не было жалостью, и слава Богу. У меня — цитируя Леону Доусон из «Предупреждения малым кораблям» — есть гордость, а если у человека, пусть даже такого, как ищущая любви Леона, есть гордость, он никогда не опустится до унизительного чувства жалости к себе.

Кстати, об унизительных чувствах — сегодня утром некая телевизионная компания, включая комментатора и всю съемочную команду, прибыла ко мне на Дюмэн-стрит и расположилась в патио[32] чтобы взять у меня интервью. На сей раз это оказалось немецкое телевидение. Комментатор был из Гамбурга — одно из моих любимых мест отдыха в неустанные пятидесятые. Команду возглавляла — с вагнеровским напором — очень высокая немка по имени Ингрид. Комментатор уселся под раскидистым банановым деревом, оно защищало его от дождя, а я сидел на открытом месте и промок до нитки, отвечая на их неопасные вопросы и делая вид, что совершенно не понимаю причину их приезда ко мне — а она, естественно, заключается в их желании снять знаменитого американского драматурга, гомосексуалиста, собственная кончина которого сделается предметом внимания всех масс-медиа. Вы ведь знаете, как люди относятся ко всему этому. Если не знаете, могу сказать. Им нравится. От этого кровь у них начинает бежать быстрее. И они чувствуют себя бессмертными.

Такова человеческая природа, но я не собираюсь и дальше играть для этих телевизионных визитеров, если только они не начнут задавать более интересные вопросы.

Всего несколько недель назад, когда я жил в своем ново-орлеанском доме, туда прислала комментатора и съемочную группу Канадская радиовещательная компания. Фактически — по той же причине: снять знаменитого режиссера, наркомана и все такое прочее. Комментатором был Гарри Раски, и мы с Гарри прекрасно сработались, несмотря на то, что не обнаружились никакие прямые аллюзии на его отношение к объекту съемок. В тот день я чувствовал себя не лучше, чем сегодня, было ужасно жарко, мы должны были во время интервью ходить по улицам Нового Орлеана, и я промок до нитки — уже от пота, а не от дождя. Но то был Гарри. Он под защитой бананового дерева не сидел.

А до этого — прошлой весной в Ки-Уэсте — была еще австрийская компания. Они были очень милы, мне даже не пришлось покидать окрестностей моего бассейна. Там была Виола Вейдт. Будучи дочерью покойного Конрада Вейдта, она идеально говорила по-немецки. Они хотели, чтоб и я что-нибудь сказал по-немецки (все-таки я на одну четверть немец), но я мало что знаю на этом языке, разве только «auf Wiedersehen», а пора прощаться еще не подоспела, и тут Виола прошептала мне: «Скажите Ficken ist gesund». Это означает: «Трахаться полезно». Когда я сказал им это, они были очень довольны — чего-то в этом роде они и ждали. Они сказали, что в Австрии этого не покажут, но если шоу пройдет в Германии, то эта ремарка останется.

Вчерашний комментатор из Гамбурга был очень смущен, когда я отбросил заранее подготовленные вопросы, чтобы поговорить о жестокости американского вторжения во Вьетнам, о полном отсутствии честности у Никсона, о моральных обязательствах и о том, насколько меня тронуло дело сенатора Макговерна.

О телевизионных шоу. В шестидесятые годы я жил в высоченном жилом доме по соседству с небоскребом «Дакота» на Западной семьдесят второй улице в Нью-Йорке. Я принимал в это время наркотики, довольно много — и забыл, проснувшись однажды утром, что накануне согласился, хотя и не вполне добровольно, на просьбу телекомментатора Майка Уоллеса именно этим утром дать ему интервью на моей квартире.

Когда шатаясь, в одних трусах, я вышел из спальни с огромной кроватью, то попал в сияние телевизионных камер, установленных в большой гостиной моей квартиры на тридцать третьем этаже. Вся команда, во главе с Майком Уоллесом, моим старым другом, уставилась на меня со смесью досады, ужаса и еще Бог знает чего. Я бросился на пол лицом вниз. Такая у меня была привычка в те годы. Меня подняли. Надели на меня халат. И Майк Уоллес начал задавать мне вопросы, не помню, какие. Помню только, что я сидел там в полной тишине, и что примерно через пятнадцать минут Майк грустно повернулся к своей команде и сказал: «Упаковываемся, тут нам ничего не светит».