Том 8. Рваный барин - Иван Шмелев

– Это что же-с? – вопросил Василий Васильич.

– А-а… – ответил Наполеон, – у ней свои счеты… Точность любит.

Он проводил нас на переднее место и сказал, уходя, что сейчас начнется.

В балагане было не теплей, чем под открытым небом, так как в щели прорывался с воющим свистом ветер. Наконец, подняли занавес. Меня не занимали ни город на горе, ни клочья ваты на полу, изображавшие снег. И зачем вата? Можно было бы навалить самого настоящего снега, и он не растаял бы.

– Значит, вроде как зима, и Наполеон будет замерзать, – объяснял мне дядин приказчик, пощелкивая орешки. – Очень интересно.

Из-за кулис вышел Наполеон, понурив голову и выпуская изо рта клубы пара. Должно быть, надо было изобразить, что ему приходится туго: фигура его внушала жалость, и пустой рукав был, очевидно, чем-то набит и висел на белой перевязи, свидетельствуя о полученной ране.

– Ему теперь очень даже нехорошо… Наполеону-то… – пояснял дядин приказчик, с треском сокрушая орешки и выплевывая скорлупку прямо на сцену. – Как мы его, стало быть, приперли, ему и податься некуда… Тьфу, тьфу!.. – с ожесточением выплевывал он скорлупки.

Наполеон подошел к самому краю сцены, грустным взглядом обвел нас, открыл рот, хотел что-то сказать и закашлялся.

– Очень все верно-с! – продолжал объяснять мне дядин приказчик. – Стало быть, мороз, и он, конечно, застудился… Ах, как верно!

А Наполеон продолжал кашлять. Вдали, на пустом месте, путаясь ногами в вате, остановились «маршалы», судя по гусиным крыльям на шляпах. Это были два долговязых парня в позолоченных сапогах, зеленых штанах и красных плащах, с мечами на боку. Один из них только что гнал нас из балагана. Но теперь он уже не имел гордого вида. Напротив, оба они, видимо, были чем-то испуганы, жались друг к дружке и оглядывались на кулисы, откуда торчало дуло пушки.

Наконец, Наполеон откашлялся, потер грудь и, выпучив глаза, крикнул сипло:

– Я победил все народы!

Молчание. Василий Васильич поднял палец. Свита вытянула шеи. Наполеон грустно покачал головой и задумался.

– И вот, я сжег все мои корабли, и нет возврата в славное мое отечество! – глухо проговорил он, ударяя себя кулаком в грудь. – Нет! Или я покончу дни свои на этих снежных полях, покрытых снегом, или…

Молчание. Мы насторожились. Дядин приказчик раздавил орех.

– Нет! Решено и подписано! Сейчас начнется Бородинский бой!..

Говоря о кораблях, Наполеон показал пальцем в пространство, но там ровно ничего не было.

– А зачем он сжег свои корабли? – спросил я Василия Васильича.

– Ну… так уж ему, значит, понадобилось…

Васька, разинув рот, пожирал глазами Наполеона. Смотрел, подставив к подбородку сложенные кулачки.

– Храбрые мои маршалы! – воззвал Наполеон.

Два маршала в плащах вздрогнули, вытянулись, как по команде, повернулись, враз щелкнув каблуками, и плечо к плечу замаршировали к Наполеону, заходя, как это делают солдаты, плечом. Должно быть, они думали, что должны маршировать, потому что маршалы.

– Зарядить все пушки и орудия! – скомандовал Наполеон и опять принялся ходить, стараясь согреться: его лицо посинело от холода.

А маршалы замаршировали к кулисам, откуда послышался грохот барабана и звук труб. Играли знакомый марш, под который на нашей улице проходили солдаты. А Наполеон подошел к самому краю сцены и прошептал, смотря в землю:

– Чую, что мне несдобровать…

Не успел он договорить, как из-под самых ног его вырвался клуб дыма, языки пламени, и поднялась фигура в черном плаще.

– Кто ты, о незнакомец? – крикнул Наполеон, хватаясь за шпагу.

Незнакомец ответил глухо, словно его душили:

– Сейчас узнаешь… Но помни, что русские непобедимы! При этих словах снова загремел марш, а позади нас публика заревела и закричала: браво!

– Пусть все силы ада идут супротив меня! – кричал Наполеон, выхватывая шпагу. – Я – Наполеон! Властитель мира и народов!!!

А незнакомец предсказал Наполеону, что дни его славы скоро пройдут, и кончит он свою жизнь на необитаемом острове и тогда во второй раз увидит, с кем имеет теперь дело. Тут незнакомец заявил диким ревом:

– Вот кто я!.. Я смерррть твоя-а-а!..

Да, это была смерть. Она откинула плащ, и мы увидали скелет и косу. Наполеон старался пронзить ее шпагой, попадая в воздух, а смерть уходила за кулисы, грозя косой и корчась.

– Ха-ха-ха! – страшно хохотал Наполеон. – Смерть! Не будет этого! Маршалы!

Опять два парня дружным шагом выплыли из-за кулис и враз остановились, делая под козырек.

– Начнем Бородинский бой! – крикнул Наполеон.

– Начнем! – гаркнули маршалы, словно кричали на лошадей, и замаршировали к кулисам. Потом выкатили пушку и навели на город.

– Пали! – скомандовал Наполеон.

Дым окутал все. В нем что-то мелькало, громыхало, сверкало. Наконец, пальба прекратилась. Наполеон уже сидел на пушке, а перед ним стояли два маршала. Они, должно быть, спрашивали, – не ранен ли он.

– Пустяки, – сказал Наполеон, махнув рукой. – Русские не хотят покоряться… но все равно!.. Идем на Москву!

– Идем! – крикнули маршалы, выхватили мечи и, во главе с Наполеоном, направились на Москву, за кулисы, отбивая шаг. Занавес опустили.

– Ай да Василь Сергеич! – сказал дядин приказчик. – Земляк ведь мой! – трогательно сообщал он мне, тыкая себя в грудь пальцем. – На всякие художества может.

Дальше все в том же роде, пока не появился господин в рыжем пальто и не заявил зычным голосом, что представление кончено. Василий Сергеич выходил раскланиваться, прижимал руку к сердцу, а из его рта вырывались клубы пара.

Когда мы выходили из балагана, он, уже в полосатом балахоне, вынырнул из темного прохода и поймал Василия Васильича за рукав.

– Василь Васильич… уж вы, пожалуйста… какая работа будет… чертежик какой… Закиньте хозяину словечко…

Дядин приказчик сделал вдумчивое лицо.

– Гм… Трактирщик у меня есть знакомый… так стены у себя в трактире хочет расписать… для вкуса публики…

– Господи! – вскричал Василий Сергеич. – Так сделаю, что в самый раз! Разве тут мне место!.. – плаксиво зашептал он, показывая на стены балагана. – Разве так можно писать?! Позор это!

– Это что-с? – скосив глаз на яркие полотнища, вопросил Василий Васильич.

– Да вот это-то!., это!.. – ударил Василий Сергеич по полотнищу. – А требуют, чтобы страшней было!

Его лицо, истомленное, болезненное, искривилось горькой улыбкой.

– Ничего не поделаешь…Племянники у меня, сами знаете… их в люди вывожу… И грудь вся разбита… А тут – балаганщина… тяжко…

– Конечно, для необразованной публики, которая необразованная… и для детского удовольствия, вот для их… – говорил Василий Васильевич, похлопывая пальцами по полотнищу. – Хорошо-с, закину словечко… Всего наилучшайшего.

Простились и пошли, а вслед нам несся знакомый осипший и разбитый голос:

– А вот дам ему сладких сухарей, чтобы помер поскорей! На балконе Василий Сергеич уже колотил палкой по огромной картонной голове.

– Прокурат! – сказал дядин приказчик. – Ну, вот и по-лучили-с удовольствие… И вам приятно-с, и папашеньке-с… Все-таки, скажете, не одни-с были-с на черном народе, а со мной… Одним-с очень нехорошо-с ходить в черный народ-с… разные слова нехорошие и поступки-с… и одно дикое необразование…

Я помню его сытое, цвета хорошо отчищенной меди лицо, и сладкий голосок, и постоянно сгибавшуюся набок голову, точно он прислушивался к чему-то, когда говорил с дядей, отцом или со мной. С другими, на нашем дворе, он не говорил. На тех он кричал.

– А что такое – прокурат? – спросил я.

Дядин приказчик немного подумал и сказал решительно:

– А это значит… такое у него понятие ко всему…. Так что даже трудно понять. Который все произошел.

– Фокусник? – спросил Васька.

Но Василий Васильич не удостоил его ответом.

Когда мы вернулись, Василий Васильич сам привел меня в комнаты и доложил домашним:

– Не извольте беспокоиться-с… Сам самолично за ними досмотрел, потому как они только с сапожницким мальчишкой были. И оберег-с, и в киятры сводил-с, и все было в полном приличии, а не как…

Его поблагодарили и дали на чай. И я долго раздумывал, от чего оберег меня дядин приказчик? И не мог понять. Но я все же был доволен, что он попался нам: мы тогда впервые познакомились с Василием Сергеичем и видели его во всей славе, как я думал тогда. Потом мы увидали его еще в большей славе.

Это случилось вскоре.

Я всегда с нетерпением поджидал лета, следя за его приближением по разным, хорошо мне известным признакам.

Самым решительным вестником лета являлся полосатый мешок. Его извлекали из недр огромного сундука, пропитанного запахом камфары, и высыпали из него груду парусинных курточек и брюк для примерки. Часами должен был я стоять на одном месте, снимать и надевать, а меня повертывали, закалывали и припускали на мне. Я потел и вертелся, а в открытые окна смотрелись облитые душистым соком тополевые почки и вкатывалось дикое гиканье Васьки.