Соучастник - Дёрдь Конрад

Поднимая ко мне, словно ласковый вопросительный знак, свое узкое лицо, она иногда говорила: «Знаешь, я с ужасом думаю о провале: там ведь будут бить, даже, может быть, изуродуют, — И она погружалась в черное отчаяние. — Работа в подполье — это для тех, кто способен отказаться от всего, а я, наверное, все еще — кисейная барышня, буржуйка. Мне есть от чего испытывать страх, и я до отвращения жалею себя. Знаешь, когда мне было девять лет, на экзамене в балетной школе мне аплодировали двадцать два родственника».

Не без угрызений совести я тоже скрывал от товарищей, что у Жофи вызывает ужас даже какое-нибудь неожиданное прикосновение и что во сне она часто плачет. «Идут», — вскрикивала она и, едва ли не с закрытыми глазами, бежала к двери проверить, закрыт ли засов. Когда мне случалось войти к ней бесшумно, она вздрагивала, словно ждет убийцу, прокравшегося к ней в мягкой обуви. «Это и не я боюсь вовсе, — жалобно говорила она иной раз, — а коленки мои». Узнавая что-то неприятное, она чувствовала такую слабость в ногах, что ей приходилось сесть; с наступлением темноты она видела пугающие тени, которые метались по стенам.

Я не мог вытащить ее на пляж. «Эти тела!» — говорила она, содрогаясь; купаться мы ходили на Дунай. В качестве лекарства против страха она нашла себе одну водную воронку: набрав воздуха в грудь, она пассивно ждала, пока вода затянет ее на самое дно, а потом выбросит где-нибудь в другом месте. Чтобы хватило воздуха, она даже не билась, пока не поднималась постепенно на поверхность.

Борясь с боязнью высоты, она подолгу стояла на подоконнике шестого этажа. Чтобы привыкнуть к электричеству, обеими руками хваталась за торчащий из стены провод с напряжением сто десять вольт. Горящей сигаретой прижигала себе ступни — и после этого по несколько дней не могла стоять на ногах. Брала уроки у тренера-боксера, хвастливо показывая потом синяки на плечах. На улице в последний момент отскакивала с пути мчащегося грузовика. Я опасался, что она перестарается, подавляя в себе чувство страха, и защитные рефлексы вообще перестанут действовать. Я бы, пожалуй, предпочел, чтобы она оставила нелегальную работу.

Свою деятельность я держал от нее в тайне. Меня скорее увлекала подделка документов, организация побегов людей, которым грозило интернирование или трудовые батальоны. Посещая товарищей в военных штрафных лагерях, я проносил им запеченный в хлеб пистолет, ножницы для резки проволочных заграждений. Ради успеха таких акций я шил себе костюмы у английского портного, в щегольском меховом полушубке, на собственном автомобиле ездил по вечерам к знакомым баронам. На подсвеченном снизу, вращающемся круге стеклянного паркета я — чтобы сбить с толку политическую полицию — танцевал медленный фокстрот с девушками, которые были одеты как актрисы или художницы и должны были изображать дам полусвета. Сонно оттопырив нижнюю губу, выслушивал на ипподроме как бы случайно оказавшихся рядом псевдобукмекеров, передававших мне новые поручения об организации побегов. Что же касается университета и занятий по английскому языку, психологии и истории, за посещение которых отец меня содержал, то я довольно редко радовал их своим надменным присутствием.

«Если ты боишься, лучше тебе не знать чужих тайн, — сказал я однажды Жофи. — Никто не обязан быть героем во что бы то ни стало. Вполне достаточно быть честным и порядочным. В общем ведь это довольно спорный вопрос, надо ли считать героем того, кого темперамент или пусть принципы вновь и вновь толкают в запретную сферу. Я, например, от опасности хмелею и врубаю четвертую скорость, но в этом нет никакого героизма, просто я так сконструирован. Если вдумаешься получше, великие герои, все как один — это великие чудовища: они готовы даже собой рисковать, лишь бы подвигнуть на риск других».

На все это Жофи ответила мне следующее: «Кто в сорок первом лишь ждет победы союзников, а сам с фашизмом не борется, тот просто непорядочный человек». Живи она в Лондоне или в Москве, она не стала бы нарушительницей закона, а пошла бы в армию добровольцем. Если ты, живя в условиях военной диктатуры, даже не можешь быть элементарно честным, не вступая в конфликт с законом, — значит, тебе не повезло с историей. Тут, у нас, одни только коммунисты плюют на законы.

Она была свидетельницей одного случая, который не может с тех пор забыть: пятеро вооруженных людей вели по шоссе двести здоровых, но безоружных мужчин. Накинься они все сразу на конвоиров — даже пятеро бы из них не погибли, а остальные точно были бы свободны. Не нашлось только тех пятерых, которые кинулись бы вперед, давая пример остальным. С тех пор она точно знает, что будет принадлежать к тому меньшинству, которое поднимется первым. «Ведь ты бы перегрыз горло своим охранникам, правда?» — заискивающе и боязливо спросила она. «Ого-го, я бы еще и кровь у них выпил!» — ответил я, чтобы ее успокоить.

Она спала, когда я вышел из дому, оставив на столе записку: «Вернусь послезавтра утром. Заскочу за тобой в библиотеку. Не удивляйся, если увидишь на улице скелет: это буду я, высохший от тоски по тебе». Предсказание это было несколько смелым: спокойная совесть и домашний покой в те времена, напротив, помогали набрать вес. Вот она, оборотная сторона сентиментальности: Жофи не выбросила записку — из-за этой льстивой полуфразы. Жандармы, производившие обыск, нашли ее — и два дня били Жофи, чтобы она согласилась посидеть в библиотеке и помахать мне, когда я войду. Сыщикам было известно только мое имя, в лицо они меня не знали. Тогда еще не было удостоверений личности с фотокарточкой, не было и картотеки с коллекцией фотографий, не щелкали еще в руках тайных соглядатаев спрятанные в зажигалки фотоаппараты, чтобы исподволь сделанные снимки закрыли весь стол и чтобы на нас, скованных наручниками, смотрели многочисленные моментальные снимки нашей банальной жизни.

Я вернулся в Будапешт из провинции и еще не слыхал о провалах. Правда, у входа в библиотеку мне показались подозрительными два черных автомобиля с сидящими внутри мускулистыми молодцами, на которых, по вечной детективной моде, внатяжку сидели черные пиджаки, — я, как беззаботный влюбленный, взбежал, с входным билетом цвета желтой меди, по мраморной лестнице. Я торопился к своей подруге, которая в такие часы обычно изучала в библиотеке изображения индийских и шумерских скульптур. Я на цыпочках шел по толстой ковровой дорожке. Жофи, увидев меня с расстояния метров в десять, подчеркнуто отвернулась и не поздоровалась со мной. Я прошел мимо, тоже не поздоровавшись.

У полки со словарями я остановился и осторожно осмотрелся. Понять, кто те трое крепких молодых людей, что внимательно следили за выражением лица Жофи, было не так уж трудно. О них что угодно можно было предположить, кроме того, что они пришли читать книги в библиотеку. Я поспешил убраться оттуда, до боли в печенках чувствуя, видя, как дергают, наворачивают на кулак этот узел волос, чтобы побольнее вышел удар. Плечи она держала немного перекошенно; господи боже, что они делали с ней? Я вышел из здания и с беззаботным видом заглянул в черные автомобили.

Меня схватили несколькими днями позже, в саду виллы, которую мы, студенты-коммунисты, арендовали якобы для нужд института научной организации труда; помогал нам в этом один наш почтенный профессор. Я и здесь свалял дурака: в саду, сняв пиджак, сидел на травке, вроде бы греясь на солнышке, а на самом деле кося глазом на калитку, какой-то тип боксерского вида; я вполне успел бы еще повернуться и исчезнуть. Едва я поднялся на крыльцо, из-за кустов роз выскочили энергичного вида господа и моментально скрутили мне руки. Профессор наш стоял у окна; скорее всего, в спину его упиралось дуло револьвера: лицо его болезненно скривилось. «Сынок, — сказали мне мускулистые господа, — ты нам дорого заплатишь за то, что так нагло ухмылялся, когда у библиотеки заглянул к нам в машину». Обещание свое они неторопливо и обстоятельно принялись выполнять в тот же день.

Нас было человек восемьдесят; мы сидели на полу в салоне летнего особняка, который политическая полиция использовала как место для предварительного содержания задержанных. Жофи тоже была здесь, но разговаривать мы не могли. «Верь мне», — прошептала она, но не закончила фразу: один из сыщиков рявкнул на нее. «Верю», — кивнул я. Она расстегнула блузку: на ребрах темнели целые созвездия синяков; я изобразил воздушный поцелуй. Она, конечно, согласилась пойти в библиотеку — возможно, чтобы чуть-чуть отдохнуть от побоев, — но про себя твердо решила, что обманет их. Не ее вина, что я все-таки провалился.

В соседней комнате, за массивной дубовой дверью, шли допросы; время от времени оттуда выглядывал следователь и манил к себе кого-нибудь пальцем. Мы слышали стоны наших товарищей. На лице у каждого, кто выходил, было написано, много ли удалось от него добиться.