Нанкинская резня - Айрис Чан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Его запись в дневнике от 1 января 1938 года выглядит типично: «Я услышал крик матери юной красивой девушки; плача, она на коленях умоляла меня помочь. Войдя [в дом], я увидел японского солдата, который, совершенно голый, лежал поверх истерически рыдающей девушки. Я заорал на этого урода на всех языках, которые знал: “С Новым годом!” – и он сбежал оттуда голый со штанами в руках».
Рабе повергало в ужас творившееся в городе насилие. На улицах он видел десятки изнасилованных и изуродованных женских тел, лежавших возле обугленных руин их домов. «Группы от трех до десяти солдат-мародеров начали рыскать по городу, грабя все, что попадалось под руку», – писал Рабе в своем докладе Гитлеру.
Они продолжали насиловать женщин и девушек, убивая всех, кто пытался сопротивляться, бежать или просто оказывался не в том месте не в то время. Насилию подвергались даже девочки младше восьми лет и женщины старше 70, которых затем жестоко избивали и издевались над ними. Мы находили тела женщин, насаженных на пивные бутылки, и других, пронзенных побегами бамбука. Я видел жертв насилия собственными глазами, я говорил с некоторыми незадолго до их смерти и отвозил их тела в морг больницы Куло, так что у меня нет никаких сомнений, что все подобные сообщения основаны на истинных фактах.
Идя по пылающим останкам своего любимого города, Рабе мог видеть почти на каждом углу прекрасные японские плакаты, заявлявшие: «Верьте нашей японской армии – они защитят вас и накормят».
Полный решимости спасти жизни китайцев, Рабе укрыл всех, кого только мог, превратив свой дом и контору в убежище для работников «Сименса» и их семей. Рабе также дал пристанище сотням китайских женщин, разрешив им жить в крошечных соломенных хижинах у себя на заднем дворе. Вместе с этими женщинами Рабе разработал систему предупреждения, чтобы защитить их от японских насильников. Каждый раз, когда японские солдаты забирались на стену вокруг его двора, женщины свистели в свисток, и Рабе выбегал во двор, чтобы прогнать незваных гостей. Подобное случалось столь часто, что Рабе редко покидал дом по ночам, опасаясь, что японцы устроят в его отсутствие оргию. Он жаловался японским военным, но те отказывались воспринимать проблему всерьез[256]. Даже когда Рабе поймал японского солдата, насиловавшего женщину в одной из соломенных хижин на заднем дворе, офицер никак не наказал насильника, помимо того что дал ему пощечину.
* * *
Если Рабе и осознавал всю тщетность своих усилий – что могли сделать он и еще около 20 человек, чтобы защитить сотни тысяч гражданских от 50 с лишним тысяч японских солдат? – он ничем этого не показывал, зная, что крайне важно скрывать от японцев любые признаки слабости и производить на них впечатление своей «неиссякаемой энергией».
К счастью, его статус нациста вынуждал некоторых японских солдат воздержаться от совершения дальнейших зверств – по крайней мере, в его присутствии. Джордж Фитч, местный секретарь YMCA, писал, что «когда кто-то из них пытается возражать, [Рабе] тычет ему в лицо своей нацистской повязкой и показывает на свои нацистские знаки отличия, после чего спрашивает, знают ли они, что это означает. И это всегда срабатывает!»[257]. Японские солдаты, похоже, с уважением – а иногда и со страхом – относились к нацистам Нанкина. В то время как японские рядовые без всякого стеснения избивали американцев, нападали на них со штыками или даже спустили одного американского миссионера с лестницы, они не отваживались поступать так же с Рабе и его соотечественниками. Однажды, когда четверо японских солдат, занятых грабежом, увидели повязку со свастикой Эдуарда Шперлинга, они закричали: «Дойче! Дойче!» – и убежали[258]. В другой раз свастика, возможно, спасла Рабе жизнь. Как-то раз вечером японские солдаты вломились в его дом, и Рабе встретил их с фонарем в руке. Один из солдат потянулся к пистолету, собираясь выстрелить, но остановился, поняв, что «стрельба в немецкого подданного может плохо кончиться»[259].
Если японцы с уважением относились к Рабе, то сообщество китайских беженцев его просто боготворило. Для них он был человеком, который спасал их дочерей от сексуального рабства, а сыновей – от пулеметного огня. Само его присутствие вызывало в лагерях Зоны безопасности некое подобие религиозного экстаза. Во время одного из его визитов в зону тысячи китаянок распростерлись перед ним на земле, рыдая и умоляя о защите со словами, что они скорее покончат с собой на месте, чем покинут зону, за пределами которой их ждут насилие и пытки[260].
Рабе пытался поддерживать в беженцах надежду, несмотря на весь творившийся ужас. Он устраивал небольшие празднества в честь детей, родившихся у живших на его заднем дворе беженок. Каждый новорожденный получал подарок: десять долларов для мальчиков и девять с половиной для девочек. (Как объяснял Рабе в своем докладе Гитлеру, «девочки в Китае ценятся меньше, чем мальчики».) Как правило, когда рождался мальчик, он получал имя Рабе, а если рождалась девочка, она получала имя его жены, Дора.
Отвага и благородство Рабе в конце концов завоевали уважение среди других членов Международного комитета, даже тех, кто в корне был против нацизма. Джордж Фитч писал своим друзьям, что он был «почти готов носить нацистский значок»[261], чтобы поддерживать дружеские отношения с Рабе и другими немцами в Нанкине. Даже доктор Роберт Уилсон, испытывавший крайнее отвращение к нацизму, хвалил Рабе в письмах к своей семье: «Он занимает весьма высокое положение в нацистских кругах, но, пообщавшись с ним столь близко, я узнал, насколько он прекрасный человек и какое у него большое сердце. Но мне трудно примирить черты его характера с его восхищением фюрером»[262].
Единственный хирург в Нанкине
Неудивительно, что Роберт Уилсон остался в Нанкине, когда его покинули практически все остальные врачи, поскольку Нанкин, город, где он родился и провел детство, всегда занимал особое место в его душе. Родившийся в 1904 году Уилсон вырос в семье методистских миссионеров, создавших многие из образовательных учреждений Нанкина. Его дядя, Джон Фергюсон, основал Нанкинский университет. Его отец был священником, попутно преподавая в средней школе, а мать, греческий филолог, свободно владевшая несколькими языками, заведовала своей собственной школой для детей миссионеров. В подростковом
