Козленок в молоке - Юрий Поляков

…Витек воротился поздно и был хмур до неузнаваемости.

– Ну и как воспоминания? – спросил я.

– Иди ты со своей старухой!

Далее последовало замысловатое крупноблочное ругательство, которое, конечно, не под силу выдумать одному человеку, и могло оно родиться только усилиями многих поколений отечественных строителей в условиях чудовищной организации труда. Выразившись, Витек проследовал в ванную. Но сразу вернулся с тюбиком шампуня:

– А поядреней у тебя ничего нет?

– В каком смысле?

– Ну, какого-нибудь хозяйственного мыла?

– Нет.

– А стиральный порошок есть?

– Есть, под ванной.

Из любопытства и сострадания я пошел за ним следом. Витек нашел непочатую коробку «Лотоса», надорвал и полностью высыпал в горячую воду. Потом разделся и влез по горло.

– Спинку потереть?

– Иди ты!

Далее последовало еще более замысловатое ругательство, отличающееся от предыдущего примерно так же, как «Фауст» Гете отличается от «Фауста» Марло. Могуч и неисчерпаем русский народ!

В это время позвонил Жгутович:

– Спишь?

– Тружусь.

– Слушай, может, Арнольду позвонить? Пусть еще «амораловки» подошлет!

– Совсем плохо?

– Да хуже некуда… Позвони, а?

– Вот ты и позвони! Я тебе сейчас телефон продиктую.

– Нет, ты позвони. Он на меня тогда в ресторане обиделся!

– И правильно сделал! Не будешь над людьми насмехаться. Он же не виноват, что ты в Москве родился…

– Позвони, – продолжал клянчить Жгутович. – Жена уже на пределе! А может, у тебя все-таки осталось?

– Ладно, позвоню, – согласился я, глянув на бутылку, где было уже не больше стакана.

А этого для того, чтобы плавно от халтуры перейти к «главненькому», явно маловато.

– Что там наш Витек поделывает? – спросил воодушевленный Стас.

– Почему это «наш»?

– Ну, твой, твой.

– В ванной, грехи смывает.

– Заезжал в ЦДЛ – только и разговоров о нем, – тоскливо сообщил Жгутович.

– То ли еще завтра будет!

– А что будет?

– Узнаешь. Ты с Кипятковой знаком?

– Да… Она к нам в магазин заходит.

– Вот, когда в следующий раз зайдет, ты ее про акашинский роман и спроси… Чего молчишь?

– А чего говорить?

– В среду читай «Литературный еженедельник», там Закусонский про моего Витька пишет.

– Ну, это еще не слава.

– Курочка по зернышку клюет!

– Ты все равно не выиграешь!

– Выиграю! Так что скорее дочитывай свою энциклопедию, я уже для нее на полке место освободил. Что ты там еще интересненького вычитал?

– Да все то же, – упавшим голосом сообщил Жгутович. – Революцию в России, оказывается, тоже масоны сделали. Керенский был масоном. И все остальные. Ленин, наверное, тоже, но об этом не пишут. Вообще я поражен: как какая-нибудь мало-мальски историческая личность – так масон; как выдающийся человек – так масон…

– Может, они оттого историческими да выдающимися стали, что масонами были?

– Я подумаю…

– Подумай! Спокойной ночи!

Я положил трубку, очень довольный тем, как уел самонадеянного Жгутовича, и вдруг почувствовал в комнате бодряще-удушливый запах прачечной. Это был вымывшийся Витек.

– Что это за масоны такие? – спросил он.

– Как бы это тебе попонятнее объяснить, – начал я. – В двух словах не скажешь. Есть много версий, написаны десятки книг… Но если все-таки в двух словах, это такое тайное общество…

– Какое же оно, на хрен, тайное, если о нем десятки книг написаны? Это вроде как у нас на стройке тайное общество было. Три парня стройматериалы с площадки коммуниздили и на сторону продавали, а нам, чтобы молчали, каждый день выпивку ставили. Прорабу, правда, деньгами отдавали…

– Накрыли их?

– Не-е… До сих пор коммуниздят!

– Ну вот, – кивнул я, – а ты про масонов удивляешься. То же самое… И ты на меня, Витек, не злись! Увы, путь к славе вымощен дерьмом. Но победа не пахнет! Ради этого стоит потерпеть. А я со своей стороны обещаю: старушек больше не будет. Договорились?

– О'кей – сказал Патрикей! Я пошел спать.

– А мне еще поработать надо…

Но ни спать, ни работать нам не пришлось: в двадцать минут первого позвонил Одуев и сказал, что я должен срочно приехать к нему домой, что у него намечается редкостная ночь поэзии и чтоб я обязательно прихватил с собой «этого с кубиком Рубика и романом „В чашу“.

– А ты откуда знаешь?

– Вся Москва знает. Жду с содроганием!

Я растолкал Витька и объяснил, что мы едем в гости.

– Ты охренел – в такое время! – возмутился он, зевая во все лицо.

– У писателей жизнь только начинается. Привыкай! И прими душ – ты ведь в стиральном порошке.

Виктор, пошатываясь и налетая на мебель, пошел в ванную, и я, видя его такое беспробудное состояние, на всякий случай сунул в портфель, кроме папки с романом, еще и бутылку с остатками «амораловки».

17. НОЧЬ ПОЭЗИИ

Родители Одуева в ту пору трудились уже в Америке, очень тосковали по Родине, но о неизбежном, как смерть, возвращении в Москву думали с ужасом. С еще большим ужасом думал об этом сам Одуев. Видеомагнитофона, правда, уже не было – его все-таки украли. Зато на покрытом реликтовой пылью столе стоял компьютер – большая диковинка в те времена.

Одуев прямо на пороге обнял меня и расцеловал. То же самое он проделал с Витьком, но при этом несколько раз чихнул из-за простынной свежести, исходившей от моего воспитанника.

– Молодцы, что приехали! Пошли, с людьми познакомлю!

В комнате двое мужчин азартно колотили по клавишам компьютера. Игра была незамысловатая: возникавший то в одном, то в другом месте экрана удав жрал кроликов, и задача состояла в том, чтобы уберечь от него как можно больше ушастых бедолаг. Если это удавалось, то на экране – в качестве поощрения – появлялось какое-то членистоногое и принималось с тем же энтузиазмом жрать беззащитных рыбешек. Задача же оставалась прежней.

Один из мужчин был мой давний знакомый Любин-Любченко, одетый, как всегда, в старенький кургузый костюмчик с галстуком необязательного цвета – такие обычно повязывают безымянным покойникам, когда хоронят их за казенный счет. (Запомнить!) Обтрепанные манжеты рубашки на несколько сантиметров высовывались из коротких рукавов, и казалось, у Любин-Любченко вместо рук – копыта. Дополнялось все это длинными немытыми волосами, ассирийской бородкой и, главное, замечательно алыми, улыбчиво-лоснящимися губами. Словно он только что съел намасленный блин и теперь удовлетворенно облизывается.

Второй гость был мне незнаком: лет тридцати пяти, тощ и многозначительно хмур. На самовязаном свитере бессмысленно синел ромбик выпускника технического вуза. Я почему-то сразу вспомнил один трамвайный эпизод. Подвыпивший, уже явно успевший несколько раз упасть гражданин настойчиво предлагал хорошо одетой интеллигентной гражданке безотлагательную и неутомимую любовь, а когда был отвергнут, начал громко кричать: «Я электротехникум закончил! А ты кто такая?» В конце концов его ссадили…

Оба мужчины неохотно оставили компьютер и встали нам навстречу.

– Любин-Любченко, теоретик поэзии! – представился Любин-Любченко и выпростал из манжеты маленькую сухую ручку.

– Виктор Акашин, прозаик, – ответил Витек с достоинством, именно так, как я и учил.

Теоретик нежно сжал Витькину лапу и, не отпуская, оглядел его, особенно почему-то задержавшись на пятнистых десантных штанах.

– Откуда вы такой? – облизнувшись, спросил он.

– Из фаллопиевых труб, – был ответ.

– Забавный юноша… А мы с вами нигде раньше не встречались? – спросил он, переводя глаза со штанов на доху.

– Вряд ли, Виктор в Москве недавно, – вмешался я.

– Может быть, мы встречались в прошлой жизни? – маслено улыбнулся теоретик.

– Трансцендентально, – буркнул Витек, покосившись на мой палец.

– Тер-Иванов, – хмуро представился второй и угрюмо добавил: – Практик поэзии.

– Акашин, автор романа «В чашу», – отрекомендовался ученый Витек.

– Вы модернист?

– Скорее нет, чем да, – ответил Витек согласно приказу.

– Модернистов презираю! – сказал Тер-Иванов.

– А постмодернистов? – уточнил я.

– Еще больше!

– Амбивалентно! – покосившись на мой палец, сказал Акашин.

– Подобное уничтожается подобным! – -вздохнул Любин-Любченко и погладил узоры на Витькиной дохе.

В это время с кухни, неся блюда с бутербродами, появились две женщины. Одну из них я тоже знал. Это была Стелла Шлапоберская с телевидения, давняя подружка Одуева, от которой, как от осеннего гриппа, он никак не мог отвязаться. С ног до головы одетая во все кожаное, Стелла напоминала зачехленную вязальную машину. Она была коротко острижена (в пору моего детства такая стрижка называлась «полубокс»), а в ушах висели огромные серьги, похожие на елочные украшения. Вторая была совсем еще девочка, в школьной форме и с толстой русой косой. Это с ней несколько дней назад Одуев ужинал в ЦДЛ.