Южный Календарь (повесть и рассказы) - Антон Александрович Уткин

Когда они разошлись, белея платками в сумерках, Сашка очнулся, бродил вокруг дома, шурша травою и хворостом, мотая лохматой головою, и, наконец, застучал в окна.

– Ишь, шляется, глаза залил, – сказала тетка, приподнимаясь на кровати. – Пущай домой идет. Наелся – вот слава богу. Эй, – крикнула она, – домой иди, дома похмелят, – посмотрела в темноту, в тот угол, где лежал Валера и сказала громким уже шепотом. – Спи, Валерик, спи… Ишь, шляется, – улеглась, закрыла глаза и несколько минут еще что-то ворчала и глуховато, недовольно бормотала.

Утром тетка перебрала сундук, достала слежавшуюся военную куртку и встряхнула на вытянутых руках.

– Вот бушлат. Твой ведь. Тут зашила вот, – она подслеповато оглядывала ткань левого рукава.

– М-м, – отозвался Валера.

– Там такое не носите. Ты вот может приедешь когда, отдохнуть, или чего, – сказала она и пошаркала обратно к сундуку.

– Буду я, наверное, собираться потихоньку, – неожиданно для себя проговорил Валера и отвернул лицо.

– А чего? – тетка остановилась, прижав бушлат к груди, и коротко взглянула на телефон. – Дела, что ли, какие?

– Да, – он замолчал. – Дела, то да се. – И тоже посмотрел на него, словно его наличие многое объясняло и служило причиной.

Потом он наблюдал, как тетка укладывает бушлат – уже молча, медленно, заторможенно, как разгибается ее спина, как тяжело, скорбно колышется шерстяная юбка.

«Или остаться?» – промелькнуло у него в голове.

На станцию шли молча, молчал в сумке телефон, низко носились ласточки. Облака, тоже низкие, розовели в вечернем небе.

У станционного крыльца, наступая резиновым сапогом на рельсу, стояла кассирша. Арочка кассы была безучастно заставлена изнутри синей дощечкой. Валера справился о билете.

– Там дадут, – сказала она.

– Летчики летают, – сказала тетка, подслеповато щурясь на облака и приложив ко лбу согнутую ладонь.

Кассирша сдвинула ноги и развернулась лицом в ту сторону, откуда ждали поезда.

– Когда летчики, у них самолеты прямой такой, – она несколько раз взмахнула рукой, – эти. – Но вместо неба глянула себе за спину, на светофоры.

– Ну, дали ему первый, – сказала она.

Валера тоже посмотрел и увидел, что один зажегся изумрудно-зеленой точкой. Но прошло еще минут десять, пока показался поезд, над которым, словно пыльный султан, развевался куст дыма, и – странно это было – горький этот запах опережал его движение.

– Здесь постойте, – приказала проводница и ушла опять в тамбур, сильно хлопнув дверью, но та не зацепилась и медленно поползла обратно.

Он стоял и смотрел в окно, на тетку и Веру, видел, как они говорили, а потом на противоположной стенке увидел лист расписания, написанный на клетчатом листе шариковой ручкой. «Верда, Ремизово, Ракша», – было отмечено в нем разборчивым почерком. Проводница смотрела с площадки.

– Чего стоишь? – недовольно спросила она и махнула рукой в глубь вагона. – Иди садись. Подальше туда.

Это были обычные два плацкартных вагона.

«Да, – думал он, – рано уехал», но думал с облегчением. И поезд уже полз, предваряя свое появление на маленьких станциях вязкими и задумчивыми гудками.

Из-за перегородки до Валеры долетали обрывки разговора. Он не видел, кто говорил, но было пусто и тихо в вагоне.

– …там-то у них все погорело. Новое стали строить… Немец сюда не дошел, вот все и осталось, как при царе-горохе…

Кто-то что-то отвечал, что-то звякнуло, прошелестело.

«Где-то здесь», – думал он, вспоминая лисичек.

В Ряжске на платформе старухи носили пирожки в клеенчатых коробах, в душном воздухе растекался запах угля, масла и нагретых рельсов. Седой бородатый малый в сером пальто без пуговиц беспорядочно бродил по асфальту. Лицо его почти до самых глаз покрывала страшная щетина, и еще страшнее казались коричневые зубы и темные провалы между ними. Несколько милиционеров проводили его внимательными взглядами, пока он сновал по платформе быстрыми зигзагами от одной кучки людей к другой, как жук-плавунец.

«Вот сейчас заберут они его», – тоскливо подумал Валера, однако, к его удивлению, милиционеры столпились вокруг, слушали разговор его с какими-то женщинами, что-то спрашивали, топтались, улыбались, спокойно поглядывая по сторонам.

– Куда, Витя, поедем? – весело сказал один из них, переглянувшись с остальными.

– Хлеб взял, – резким, каркающим голосом отвечал Витя и показывал кирпич серого хлеба, который он держал двумя загорелыми руками, широко растопырив грязные пальцы, прижимая к пальто. – Спаси господи, – повторял он, улыбаясь, быстро и мелко перекрестился, когда кто-то дал ему монетку.

– Взял, значит, хлеба? – спросила толстая в сиреневой кофте женщина. – Ну и слава богу. – Рядом с ней стояла девочка; «кофта» крепко держала ее за руку и, когда девочка переступала, не глядя притягивала к своему необъятному животу.

Потом она стояла поодаль с милиционерами, все как один обутыми в стоптанные ботинки с пряжками из накладного фальшивого серебра, и, склонившись над своей девочкой и тихонько что-то ей сказав, указала на Витю.

Девочка подошла к Вите и стала рядом, глядя на него снизу вверх, протянув кулачок, дожидаясь, пока он ее заметит. Наконец он повернул свою страшную косматую голову, и девочка, дотянулась до его руки, отдала монету и побежала обратно ко взрослым. Бабка ее в сиреневой кофте все разговаривала с милиционером и гладила девочку по голове, а девочка, прислонившись к ее бедру, смотрела на Витю, как он держит хлеб. Милиционер снял фуражку и держал ее в руке, и когда поворачивал руку, становилась видна уложенная внутрь фуражки вырезка из цветного журнала, изображавшая девушку в купальнике, облитую южным солнцем.

А потом, перекликаясь громко, бодро и непонятно, шаркая, прошли цыгане с ситцевыми узлами за спиной, – целый маленький табор, – и за ними цыганки, шлепая голыми грязными пятками о задники белых босоножек, с пестрыми детьми, с волосами, закрученными в пучки, из которых торчали дешевые гребни и заколки, – с длинными серьгами, в перисто-цветастых длиннющих юбках, и одна из них несла в смуглой руке пучок конфет-петушков, – малиновых, красных, желтых, – и девочка отвернулась от Вити и смотрела теперь на леденцы.

Подошла мичуринская электричка – грязная, обшарпанная, высокая.

В вагоне Валера сидел напротив Вити, и опять люди, входившие в вагон, переговаривались с Витей и давали вишен и монет.

Старушка-торговка подсела к нему бочком, наискосок лакированной лавки и, придвигаясь, подвигая грязный короб у себя на коленях, сладенько проговорила:

– Витенька, скушай, милый. Я тут мужчине в Ряжске пирожки продала, а сдачу не дала, пятьдесят копеечек. Скушай, Витя, а то как я? Бери, Витенька… Пятьдесят копеечек.

И Витя опять кивал с готовностью, осторожно брал пирожок коричневыми пальцами, и, прикрыв ладонью, держал его на коленях. Тихий отсвет погоды брезжил у него в зеницах, когда взгляд его блуждал в полях, заполнивших пыльные