Детородный возраст - Наталья Земскова

Попав в магнитное поле этого мифического города, Маргарита смутно осознала, что ничего никуда не девается, всё происходит здесь и сейчас – нет срока давности. Давности нет. Попытка додумать эту мысль была обречена на провал. Да и вряд ли ее можно назвать мыслью – скорее, ощущение, догадка, блик.

– Что с вами, Рита? – с усилием оторвал ее от этой картинки Кириллов. – Вы так потеряетесь, группа уходит. Я взял вам наушники.

И она не удивилась этому внезапному «Рита», даже как будто обрадовалась, кивком головы давая понять, что не против.

Экскурсовод-итальянка подробно и долго рассказывала о Казанове – его подвигах, победах и приключениях на фоне этих стен.

«Зачем это?» – спрашивала себя Маргарита, впиваясь взглядом в каждое здание и с детской радостью узнавая картинки, знакомые по пейзажам в Эрмитаже и Пушкинском музее, и удивляясь этому узнаванию.

…Передвигаться здесь и впрямь оказалось сложно. Толпы людей со всего света направлялись к площади Сан-Марко разными потоками, которые росли на глазах. Текли, а затем замирали как вкопанные у дворцов и храмов, которые не поддавались мгновенному восприятию – столь сложен и причудлив был их рисунок, столь роскошны были мраморные колонны всех оттенков розового, бордового, серого и зеленого, столь разнообразны скульптуры и скульптурки на золотом и ярко-синем фоне, мозаики и фрески, остроконечные декорированные фронтоны, завершающие порталы и оконные проемы, украшенные ажурной, рельефной резьбой…

Между экскурсией и катанием на гондолах Маргарита, Кириллов и Светланов бродили по узеньким улочкам, всё время стараясь запомнить дорогу и боясь заблудиться. Они двигались, точно в лабиринте, практически наугад, заглядывая в магазины и дворики, и с каждым шагом состояние ирреальности усиливалось. Маргарита то и дело гладила кирпичи, дотрагивалась до камней. И снова, по уверению Алексея Петровича, со временем произошла странная штука:

– Оно растянулось. Ну, сколько мы здесь, Риточка, часа четыре, больше? А кажется, неделю.

– Не неделю. Небольшую, но отдельную жизнь…

– Слушай, тебе тут какой-то мужик вчера звонил, – сказал Алеша.

Мне хватило двух вопросов, чтобы понять: Олег.

– И что ты ответил?

– Ну, что ты в больнице.

– А он?

– Ох, ах, что случилось?

– А ты?

– Сказал, что ждем ребенка.

– А он?

– По-моему, грохнулся в обморок.

И даже эта новость меня не взволновала.

– Может, увезу тебя домой на выходные? А что, разложу переднее сиденье, ты ляжешь. Тут ехать-то!.. Я бы от этой больницы уже давно сошел с ума…

Я выросла в больничном городке – дом стоял напротив центральной районной больницы, на территории которой мы играли. Клумбы, дорожки, лес вокруг. Ну и, конечно, вечные мамины разговоры о чудесах реанимации, когда человека буквально вытаскивали с того света с помощью диковинной аппаратуры. Тогда, тридцать лет назад, кардиореанимация бурно развивалась, мама привозила со стажировок новые и новые методики, и казалось, еще чуть-чуть, и человек будет бессмертным, во всяком случае, продолжительность жизни значительно удлинится. С детства свято веря во врачей и медицину, я до сих пор убеждена: главное – доехать до больницы и начать лечение. Сколько я здесь? Чуть больше месяца. Я выторговала, вылежала, выдержала целый месяц – по часу, по дню, по неделе. Руки на животе. На бок не поворачиваться. Ноги не сгибать. Не сидеть. Не думать. Не читать.

У меня продавленно-растянутая панцирная кровать. Лежу, как в люльке, как в гамаке, и потому, что позвоночник проваливается, матке трудно сокращаться – я это чувствую. Но стоит мне сесть или лечь на жесткое, она резко встает углом, выражая протест. Словно эта жесткость моментально ей передается. Никогда бы не поверила, если бы не почувствовала сама. Сочла бы капризом. Так что домой мне нельзя: там нет панцирных кроватей, да я и не доеду. Объяснять это, разумеется, бесполезно, и я что-то вру про мифический запрет главврача, за нарушение которого сразу выписывают.

– Можно, я завтра подольше посплю и приду к тебе вечером? – говорит Алеша не сразу, и я быстро киваю, только сейчас замечая, что он похудел и осунулся и что свитер давно не стиран, а у рубашки нет верхней пуговицы. Не спрашиваю, что они едят. Понятно, что пельмени с хлебом плюс чай с печеньем. И так всегда, один чего-то добивается, карабкается, бьется изо всех сил, но получается, что платят за это близкие.

…Вечером пришла грустная весть: Громкой Зое сделали кесарево сечение. На двадцать восьмой неделе. Несколько дней безуспешно пытались снизить давление, резко упал гемоглобин, и ее подняли в родильное. Мальчик прожил час с небольшим.

Глава V

26–28 недель (2)

Я смотрю в тусклый потолок. Впору смотреть на него прощальным взглядом: завтра меня переводят в перинатальный центр. Он на другом конце города. Я уверена, мне туда ни за что, ни за что не доехать, но Реутова настояла на своем, пригрозив выпиской:

– Преждевременные роды, а на таком сроке это уже роды, могут произойти и без явных причин, и тогда здесь ребенок погибнет. Вы же грамотный человек, должны понимать.

Чувствуется, как надоело ей повторять одно и то же и как она устала от всего – от нас, от этих коридоров, – и мой жалкий лепет улетает в никуда:

– Но пока всё спокойно, и, если меня не трогать, схваток не будет, я знаю.

– И я тоже знаю, поверьте. И не могу рисковать.

Спорить бесполезно, да и не с кем уже – Реутова ушла в отпуск, – и я стараюсь не думать о том, что мне предстоит. Как все внушаемые люди, я привыкла верить врачам, но всё мое существо кричит сейчас «нет» и противится этому переезду.

Чтобы как-то отвлечь меня от навязчивых страхов, Оля Старцева, Зоя и Вика (ее давно выписали, но она то и дело приходит провести в нашем обществе час-полтора) устроили мне настоящие проводы: купили пирожные, цветы, фрукты, сервировали тумбочку, и мы пьем сок за мой удачный трансфер. Увидела цветы и испытала настоящий шок: оказывается, я совсем забыла, что такое цветы. А когда-то без них в буквальном смысле слова жить не могла, без конца покупала на всех углах и везде ходила с цветами. До замужества то есть. После замужества руки понадобились для сумок с продуктами, и стало не до цветов. Я трогала тонкие лепестки и поражалась: как я могла забыть про цветы! Прямо как Герда в «Снежной королеве», когда она бегает в саду у старушки волшебницы и сокрушается, что забыла о любимых розах.

Не до цветов. Не до подруг. Не до чего. Личной жизни нет. И не нужно. Прав Толстобров, когда говорит про другую планету. Это другая планета, не имеющая ничего общего с прежней, и еще вопрос, вернусь ли я назад.

Когда срок был совсем небольшой, однажды я ходила на выставку, долго рассматривала разный современный сюр и неожиданно поймала себя на том, что ничего не понимаю, да и не пытаюсь понять. Живопись, так интересовавшая меня прежде, вдруг стала мертвой и неинтересной, как, например, гаражный кооператив. Всё искусственное, то есть сделанное человеческими руками, отодвинулось, я перестала воспринимать его сигналы. Я шла по улице и жадно отыскивала глазами хоть что-нибудь живое: весенний куст, стаю птиц, сонную кошку в окне. Весна собиралась совершенно перетечь в лето, на Марсовом поле набухала сирень и вовсю продавали нарциссы. Даже самый маленький и невзрачный из них казался мне гораздо интереснее самого замечательного импрессионистского полотна. Помню, тогда же, на выставке, встретила знакомую художницу, и она долго и озабоченно рассказывала, что ее невестка вот-вот должна родить, и они очень переживают, так как практически вся беременность была выношена лежа, в одной позе.

– Что, постоянно в больнице? – не зная, что сказать, спросила я.

– Да нет, то в больнице, то дома.

Смутная тревога кольнула меня и исчезла, и только теперь очевидно, что это внезапное сообщение было предупреждением.

Ну конечно, предупреждением… То в больнице, то дома. Значит, ее время от времени перевозили и дотянули до сорока недель. Значит, это возможно, возможно.

– Маш, тебе когда рожать? – спрашивает Вика, округляя глаза, и опять становится похожа на взъерошенного стрижа, которого хочется пригладить.

Вообще-то по молчаливому согласию разговоры на тему родов у нас теперь запрещены: можно говорить об анализах, об ощущениях, но только не о конечном результате. В доме повешенного, знаете ли, не говорят о веревке, но Вика, конечно, забыла, напоминать мне не хочется, и я отвечаю как есть:

– Двадцать восьмого декабря тире четвертого января.

Повисает неловкая длинная пауза.

– Ну ты даешь, на самый Новый год! – ничуть не смущается Вика и весело продолжает, по привычке взбираясь на подоконник с ногами. – Ты только двадцать восьмого не рожай, хорошо? И двадцать девятого. И тридцатого. Ну, тридцать первого вовсе не надо. И первого, первого – тоже! Эта новогодняя заварушка, человека толком и не поздравят. Ты, Маш, рожай четвертого или хотя бы третьего. Ну в крайнем случае – второго. А что, второго хорошо: у всех каникулы, от гостей отбоя не будет. Ну, что ты отвернулась, слушай. Я, знаешь, гадать умею, и чувствую я, что родишь ты второго.