Детородный возраст - Наталья Земскова

– Ну, мало ли кому! Вон этому парнишке.

– Мой бывший студент. Представьте, встретились случайно… Как ловко вы тут всё устроили. Но постойте. Совсем не помню вас вначале, в аэропорту. Ведь мы летели вместе?

– Я опоздал. Знаете, обычно, когда посадка уже заканчивается, девушки в форме бегают по залу и вылавливают одного-двух пропавших пассажиров, без конца объявляя по громкой связи, что не могут найти гражданку Кастрюлину, – раздражает ужасно. В этот раз отлавливали меня. Причем до сих пор не могу понять, как это случилось. Приехал я рано, прошел регистрацию, читал, вдруг вспомнил, что хотел купить разговорник, и тут…

– Какая-то временная яма.

– Именно, Риточка, яма. Оставалось как минимум сорок минут – и вдруг… кругом кричат мою фамилию.

– Такое бывает в местах, где времени придается избыточное значение, – например на вокзалах. Иногда оно, впрочем, растягивается.

– Господи, хоть один человек мне поверил! Чуть не оштрафовали за задержку рейса.

Маргариту немало повеселил этот странный рассказ, а больше всего сам господин с кондитерской фабрики, который ей сразу понравился, как нравится всё безопасно-приятное.

– Но за что же мы выпьем? – спросила она, наклонив голову так, что бледно-золотистые волосы упали стеной (движение, свойственное ей в юности, а затем вдруг исчезнувшее на годы). Боковым зрением она видела, как Сергей вышел из воды и медленно направлялся к беседке, ничуть не замерзнув на ветру и будто сделавшись еще выше ростом, чем был.

– За время. Чтобы оно растягивалось, если нужно. Вот как сейчас, к примеру.

Светланов протянул стаканчик подошедшему Кириллову и жестом пригласил его к столу.

– Ну, как вода?

– Соленая. Густая. Но плыть легко – выталкивает. – Он обернулся полотенцем. – Только мелко. Идешь, идешь – всё по колено. Не хотите?

– Нет, не хотим, – ответил Алексей Петрович за себя и Маргариту. – Ведь не хотим?

Та усмехнулась:

– Нет, нет. Придется ждать до лета. Чудное вино, спасибо, Алексей Петрович. Поверить не могу, что завтра окажусь в Венеции. А на гондолах нас прокатят?

– Ну, конечно, это входит в программу, – пробуя вино, отозвался Кириллов. Он взглянул на Маргариту и замер в удивлении: так она изменилась за те пятнадцать-двадцать минут, которые он отсутствовал. Не то чтобы помолодела, хотя присутствовало и это, но что-то в ней зарделось, зажглось, линии шеи, лица, прически приняли более совершенную форму, будто невидимый художник решил кое-что подправить в этом образе и сделал три-четыре штриха: придал блеска глазам, выразительности – взгляду. Он чуть было не спросил: «Что с вами?» – но вовремя остановился, стараясь смотреть на огни, уходящие полукругом вдоль моря к самой линии горизонта. Говорить, слава богу, не требовалось – за всех говорил Светланов, Маргарита отвечала ему междометиями и мимикой, которой Кириллов в ней прежде не замечал: наклон головы, долгий немигающий взгляд, взлет бровей и то, как она трогательно приоткрывает рот, когда ее что-то волнует по-настоящему…

– …Непостижимая, непостижимая страна, – скороговоркой продолжал Алексей Петрович. – Когда я был здесь первый раз, испытал настоящий шок и всё сравнивал, сравнивал. У нас жанр портрета появился в восемнадцатом веке, до этого – икона, плоскостное изображение, я уж молчу про скульптуру. А у них пятнадцатый век – Микеланджело, Рафаэль, Леонардо да Винчи! Собор Святого Петра, флорентийские средневековые храмы – у нас до сих пор нет ничего подобного. И, конечно, не будет.

– Ну, что вы сравниваете – юг, тепло, всё растет и зреет само, – встрепенулся Кириллов, – а мы веками только и делали, что согревались и не могли согреться. Гигантские пространства, климат, двести лет монголо-татарского ига.

– А что же наши южные соседи, ну, бывшие республики, в своем тепле не сделали того же? Ведь ничего ж не сделали, согласны? У нас – да, холод, а у них, в Европе, чума и войны, голод. Нет, фишка в другом. И первый, кто это понял, был Петр, оттого он и позвал итальянцев строить новую столицу.

– Там были не только итальянцы: немцы, французы, голландцы…

– Да бросьте. Эти четкие длинные линии, эти площади явно перенесены с Рима. Скопировали, что смогли, раз своих идей не нашлось.

– Ну, тогда уж всё перенесено с Рима: Париж, Берлин и Лондон…

– В какой-то мере да. Рим – подлинник, всё остальное – копии.

– Ну, я бы так не обобщал.

– Разумеется, это одна из точек зрения, не больше. Есть вещи, которые невозможно не тиражировать – те же улицы-линии или каналы. Но, в конце концов, это лишь абрис, форма, первый план, и он еще не образ города, потому что есть более тонкие вещи. И чтобы их понять, почувствовать, необходимо время, причем не количество дней, проведенное в этом месте, а то, сколько раз вы туда приезжали, где были. Ну, взять хоть Петербург – куда здесь тащат иностранцев? Исаакий, Эрмитаж, Петродворец, который новодел от потолка до пола. И редко – в Ораниенбаум, куда, между прочим, не упала ни одна бомба. Основной дворец разрушался естественным путем, а остальное всё целехонько. Так вот. Именно там, на мой взгляд, обитает тот самый петербургский дух, который нам пытаются обозначить в вышеупомянутых местах.

– Что же, по-вашему, Эрмитаж не показывать?

– Да показывать Эрмитаж. Но не судить о городе по одному Эрмитажу. Не делать выводов.

– Тогда нужно ездить не в туры, как этот, а к знакомым, чтобы те демонстрировали не только парадный подъезд, – поспешила вмешаться Маргарита. – Это разные вещи.

Кириллов улыбнулся и замолчал до конца вечера.

Завтра была Венеция. Но по пути остановились в Падуе – всего на час – взглянуть на главную достопримечательность города, собор Святого Антония. Пока ехали, гид Лада рассказала о том, что люди сюда приезжают, чтобы обратиться к святому Антонию со своими просьбами, причем в письменной форме, с приложением фотографий и рисунков:

– И я всегда поражаюсь: есть письма отовсюду и на всех языках. Кроме русского.

– И что же, помогает? – поинтересовался кто-то.

– Конечно, – закивала Лада. – Там есть специальное место для благодарностей, где всегда лежат новые письма.

Немного подумав, Маргарита достала записную книжку, вырвала листок и некоторое время что-то писала, потом скомкала, вырвала новый, исписала его, свернула треугольником. Когда были в соборе, она опустила его в специальную решетку, немного посокрушавшись из-за непрезентабельного вида своего послания. Гид оказалась права: многие письма были изготовлены заранее и имели прямо-таки художественный вид. Особенно письма-благодарности. Несмотря на то что людей в соборе было не так уж много, к святому Антонию выстроилась очередь, русских среди которых и впрямь не было.

«Ну конечно, они более наивны и доверчивы, чем мы, эти европейцы. Вот и сказочников у них больше».

Человек совсем не религиозный, Маргарита, когда бывала за границей, непременно заходила в костелы и храмы, любовалась витражами и росписями, слушала гулкое звучание органа. Даже померанцевые цветы – непременный атрибут католических храмов – здесь не выглядели грубо и раздражающе, а источали аромат Рождества, витающий под этими сводами в любое время года.

– Какой-то хмель, – повторяла она, медленно обходя собор снаружи. Огромные купола перемежались с остроконечными башнями, башенками и колокольнями. По опыту предыдущих поездок зная, что всё это сразу не охватить глазом и не переварить умом, она снимала и снимала, чтоб дома рассмотреть всё хорошенько, в деталях. Детали быстро исчезают и стираются, но в них-то и вся прелесть. И вот, кажется, снимаешь и снимаешь без конца, куда потом, думаешь, это девать, а дома выясняется – не так уж много.

Кириллов, который в автобусе сразу сел рядом с ней, на шаг опередив в этом Алексея Петровича, здесь держался поодаль.

В полдень прибыли в Венецию.

То ли от самого названия города с нарядными домами-улицами, растущими прямо из воды, то ли от звучащей в автобусе песенки с повторяющимся «аморе» в каждой строчке, но Маргарита почувствовала странное и сильное волнение, и, когда перешли на катер, чтобы въехать в город, не могла сидеть – так и простояла на палубе. Туман у берега быстро рассеивался, но очертания домов проступали постепенно. С исчезновением тумана зазеленела вода, и с этой зеленью чудесно контрастировали яркие цвета домов – в основном желтые, терракотовые и белые, иногда розовые, стоящие, точно нарядная, тщательно расписанная декорация, на фоне которой когда-то происходили исторические драмы. Декорация, давно ставшая самостоятельным действующим лицом и пережившая своих героев.

По мере приближения к набережной волнение усиливалось. Маргарите стало казаться, что она как-то связана с этим малопонятным сказочным местом. Но связана не лично, а опосредованно. Вспомнила, что Дягилев умер в Венеции, и известная легенда всколыхнулась из глубин памяти: в молодости ему предсказали «смерть на воде». Из-за этого предсказания воды Дягилев тщательно избегал и, если его труппа путешествовала пароходом, неизменно выбирал иной транспорт. Когда в 1929 году в конце сезона он, как обычно, распустил артистов на лето и больной уехал в Венецию отдохнуть, никто не мог предположить, что это финал. Он, Дягилев, хотел побыть среди гармонии и красоты, поймать их волны и настроить свой инструмент совершенства. Оттого и выбрал Венецию. А жизнь закончилась. И долго-долго его под скрип весел и плеск воды одного везли на остров мертвых – Сан-Микеле. И всё распалось – гениальные танцовщики, художники и композиторы, приводимые в движение этим великим умом и вплетаемые в узор единого театрального действа, разбрелись по свету, в основном трансформировавшись в старательных ремесленников.