Волчьи ягоды. Сборник - Леонид Залата

— Разве мало пряжи?

— А я говорю — нашу!

— Я думаю…

— Нечего тут думать. Заявить куда следует, вот и все.

— Не пори горячку, Нина, — заволновалась Юля. — Кто знает, о каком товаре они говорили, вдруг твои подозрения на пустом месте замешаны, а на человека тень упадет.

— Да ты что? У этого человека деньги куры не клюют! Ты знаешь, как он живет? Говорят, у него машина, жена и дочь в брильянтах… Откуда? На зарплату завскладом? Кого защищаешь? Может, ты и сама?

И тут у Юли не выдержали нервы. Она глянула в потемневшие от гнева глаза Сосновской и вдруг закричала:

— Да! Да! Ты угадала! Я тоже! А теперь иди выдавай. Передачки будешь мне носить как самая лучшая подруга юности. Чего же стоишь? Иди!

Юля зарыдала. Нина кинулась ее обнимать:

— Скажи, что это неправда, ну скажи… Ты же все выдумала, Юля!

Юля молчала.

— Значит, правда! — Сосновская посмотрела на нее печально-печально. — Как же я теперь буду жить? — И пошла тихо, словно на цыпочках.

Через час Юля сказала Полякову:

— Все, Григорий Семенович. На меня больше не рассчитывайте.

— Сдурела, девка? — зло вытаращился на нее Поляков. — Назад нет брода. Или напомнить, сколько в твой карман перепало?

— Перепало, Григорий Семенович. От вашей ласки и моей дурости. Больше не хочу. Достаточно.

— Вон как запела! Хочешь выйти из игры? Смотри, не пожалей!

— Не бойтесь, я на вас не донесу. Смелости не хватит.

— Сосновской испугалась?

— Не трогайте ее, Григорий Семенович. Нина тоже будет молчать. Ради меня…

Этот разговор состоялся в понедельник, а в среду Нина Сосновская на работу не вышла.

Ремез вынул из конверта снимки и словно снова увидел курень на днепровском острове, белое лицо Гринько, услышал простуженный голос капитана Яновского: «Вот тебе и красота!» На фотокарточке, взятой у Елены Дмитриевны, Нина смотрела на него вполоборота, весело, и в этой веселости не было ни капли искусственности, намеренной позы, какую так часто фиксирует объектив. Ремез подумал, что человек, который смог поднять руку на эту девушку, страшен.

Сосновская погибла вскоре после стычки с Поляковым. Факт подозрительный, размышлял он, но ведь формальная логика остерегает: после этого — еще не значит вследствие этого. А тут еще эти слова: «Как же я теперь будут жить?» Может, и на самом деле не выдержала впечатлительная душа, попав между двух огней? С одной стороны — честность, гражданский долг, с другой — дружба. Два чувства боролись в девушке, и она не нашла лучшего выхода. Тогда прав Очеретный, хотя свои выгоды он строит на других соображениях.

Но ведь был еще загадочный звонок, во вторник вечером, после которого Сосновская куда-то побежала! Куда? Больше ее не видели. Кому принадлежал хриплый голос по телефону, сообщивший Сосновской, что «разбился Славка»? Значит, Нину вызвал человек, уверенный, что девушка не колеблясь кинется на помощь Ярошу. Похоже, этот человек хорошо знал об их отношениях.

Следователь вздохнул, положил снимки в конверт и принялся перечитывать показания Валиева.

ТАЙНИК

Тенгиз Валиев родился и вырос в осетинском городе Орджоникидзе. Работал там водителем такси. Несколько лет назад, отдыхая в Гаграх, познакомился с Тамарой Сташевской, работницей Самарского кирпичного завода. У родителей Тенгиза была на примете другая невеста, о Тамаре не хотели и слышать. Сын взбунтовался, бросил работу и поехал за Тамарой в Самарск. Устроился таксистом, но вскоре его уволили «за использование машины с целью личной наживы». Эта запись в трудовой книжке закрыла перед ним двери таксопарков. О вакантном месте шофера на трикотажной фабрике в областном центре узнал случайно. Работа была весьма не по душе, да выбирать не приходилось. По крайней мере хоть близко от Самарска.

Из Орджоникидзе приходили письма: «Возвращайся домой». Поначалу отвечал: «Только вдвоем», потом: «Только втроем» — Тамара родила сына. Расписываться не торопились. Тамара относилась к этому равнодушно, а он мечтал сначала разбогатеть, чтобы стать независимым от родителей, а при случае и покрасоваться перед ними. Месячный заработок не очень благоприятствовал этим планам, но вдруг в жизни Валиева замаячили желанные перспективы.

Однажды к нему обратился завскладом Поляков:

— Тенгиз, мне предлагают колеса, а я ни бум-бум. Глянул бы.

Валиев глянул. Глянул с нескрываемой завистью.

— «Жигулята» на «пять», — сказал он. — Можете не сомневаться. Были бы у меня тугрики…

Поляков потрепал его по плечу.

— Будут. Если будешь меня слушаться.

Тенгиз слушался. Вывозил с фабрики пряжу — сначала на Хабаровскую, 118, к Валентине, дальней родственнице Полякова, позднее — в погреб на покинутом хуторе Лыськи. Поддерживал связь с экспедитором Лойко и начальником трикотажного цеха Горлачом, был знаком и с его сыном Олегом. На комбинат доставлял законно оформленную путанку, левый товар — только в Лыськи. Деньги получал от Полякова.

Случалось и страха натерпеться. Зимой фургон с краденой пряжей перевернулся по дороге в Лыськи, его отбуксировали назад, на фабрику. Поляков разыграл сцену: клял кладовщиц, которые, мол, перепутали грузы, угрожал подать заявление об увольнении. Обошлось.

Недавно Валиев, вернувшись из командировки, договорился с завгаром об отгуле. В Донецке ему удалось купить сыну симпатичный матросский костюмчик, он загорелся желанием отвезти его немедленно, вечерним автобусом. Да и по Тамаре скучал. Чем дальше, тем больше привязывался он к этой женщине, которая никогда ничего от него не требовала, но радовалась каждому его появлению в доме. Иногда думал: «Любимая женщина, сын… Что мне еще нужно?»

У проходной встретился Поляков:

— Жду тебя вечером у себя в гараже. Дело есть.

— Григорий Семенович, в Самарск еду, к Тамарке!

— Ничего не случится с твоей Тамаркой. Я сказал: дело есть!

Гараж стоял в глубине сада. Между яблонями к воротам вела посыпанная гравием дорожка. Поляков принес сверток.

— Заменишь номера. Дело сделаешь — все на место, чтобы комар носа не подточил. Эти жестянки выкинешь в речку.

У Валиева шевельнулось предчувствие чего-то недоброго.

— Какое дело?

— Юльку нужно попугать. Двинешь буфером под зад. — Поляков хохотнул и нахмурился. — Много болтает, — сказал он, — а в нашем деле, паря, как в известной поговорке, молчание — золото. Ты чего это? Еще дела не сделал, а уже трясет? Дал бог помощничков! Переулок между улицами Постышева и Шевченко знаешь? Там старый виадук, за ним трамвайная остановка. Оттуда она идет домой…

На следующий вечер Валиев подстерег в переулке Полищук и, до боли вцепившись обеими руками в рулевое колесо, повел машину вдогонку. Было страшно. Давно, еще в Орджоникидзе, был случай, когда он сбил человека, но нечаянно, а сейчас нужно было идти на это намеренно. Тенгиз надвинул на глаза кепку и нажал на акселератор. Не слышал ни крика, ни удара, на губах было солоно от пота. Сворачивая на улицу Постышева, мимо забора, которым была обнесена территория госпиталя инвалидов Великой Отечественной войны, осмелился оглянуться. На мостовой лежали двое. Подумал: «В глазах у меня двоится? Только бы не насмерть… Она мне ничего плохого не сделала, я не хочу ее смерти». Как в тумане приехал к Полякову, закатил машину в гараж, лихорадочно вывинчивал и ввинчивал шурупы, снова заменяя номера, и никак не мог понять, чего от него добивается Поляков. Стучали зубы.

— Впервой бывает, — сказал Поляков. Вынул из кармана флягу. — Пей!

Тенгиз глотнул, закашлялся.

— Говори!

— Что теперь будет, Григорий Семенович?

— Не понимаю.

— А вдруг я ее убил?

— Убил — будешь отвечать.

— Я! А вы?

— Э, нет, паря. Я тебя что просил? Попугать, только и всего. В мокрое дело ты меня не впутывай.

Кровь ударила Тенгизу в голову, он схватил Полякова за грудки:

— Брешешь! Отвечать вдвоем будем. Все делаешь моими руками, а теперь и голову мою подставляешь?

Поляков словно даже обрадовался.

— Наконец вижу мужчину, а не слюнтяя, — прохрипел он и больно, ребром ладони рубанул Валиева по рукам. — Пусти! Жива Юлька. В больницу повезли.

— Откуда знаете?

— Поляков все знает. Запомни это раз и навсегда.

«Следил, гад, — подумал Валиев. — Не иначе, где-нибудь в кустах сидел».

Тенгиз не помнил, как добрался до Днепра, воровато оглянувшись, бросил сверток с фальшивыми номерами в воду. Только после этого облегченно вздохнул… Окончательно успокоился лишь через несколько дней, когда тайком от Полякова убедился, что Полищук в больнице, даже цветы передал ей…

Ремез дочитал показания Валиева до конца — о последнем его вояже в Лыськи, о задержании в доме Сташевской — и задумался. На первый взгляд кажется, что Валиев ничего не скрывает. Не выкручивается, не ждет, пока его прижмут фактами. Но не исключено, что это обычная хитрость, трезвый расчет за меньшим скрыть большее. Например, убийство Сосновской. В конце концов, это чистая случайность, что Полищук отделалась переломом бедра. Не окажись рядом инспектора Гринько, могло быть хуже. Было бы неосмотрительно думать, будто Валиев не способен на такое преступление. Как раз наоборот — нужно еще раз как можно тщательнее проверить его алиби в ночь на среду 25 мая.