Судьбы разведчиков. Мои кембриджские друзья - Юрий Модин

В конце концов мы нашли квартиру на Бэссет Роуд в северном районе Лондона — Кенсингтоне. Она оказалась такой же удобной, как и первая, но стоила гораздо дешевле, и мы сразу же туда переехали.

Только мы устроились на новом месте, как в дверь постучал мужчина. Дело было утром, я ушел на работу. Открыв дверь, жена увидела человека в форме почтальона. Он протянул ей письмо и спросил, знает ли она фамилию человека, обозначенную на конверте. Анна ответила отрицательно и сразу же закрыла дверь. Я понял, что это была первая провокация со стороны английской секретной службы. Если бы жена сказала, что фамилия ей известна, этого было бы достаточно, чтобы МИ-5 счел лицо, обозначенное на конверте, скомпрометированным.

На протяжении всего нашего пребывания в Лондоне за Анной постоянно и совершенно не скрываясь кто-нибудь ходил. Иногда она не без иронии даже здоровалась с соглядатаями.

Со временем Анне до того это надоело и стало действовать на нервы, что она пожаловалась послу, попросив как-нибудь защитить от такого грубого преследования. Но он только рассмеялся:

— Ходят? Ну и пусть себе ходят. Чем больше наблюдают за тобой, тем меньше станут обращать внимание на твоего мужа. Понимаешь?

В обыденной обстановке у нас сложились очень хорошие отношения с англичанами. Их образ жизни стал нам понятен и даже нравился. Мне трудно сказать о них что-нибудь плохое. Они настроены подозрительно и ведут себя сдержанно, пока не знают вас, но когда проникнутся к вам доверием, становятся такими друзьями, каких надо поискать.

На Бэссетт Роуд нашими соседками были две пожилые дамы — типичные англичанки. Сначала они нас даже избегали. Но когда увидели, что мы спокойные люди, по утрам, встречаясь с ними на лестнице, приветливо здороваемся и не держим камня за спиной, то сделались очень любезны, добры и даже старались помогать в чем-либо, хотя прекрасно знали, что мы из Советского Союза — страны, которую их пресса ругала на все лады и представляла как пугало.

«Холодная война» вступила в свою первую стадию. Год назад Черчилль заявил, что поперек Европы опустился «железный занавес». Англорусская дружба заметно поостыла. Моя жена часто ощущала признаки этого похолодания в своей повседневной жизни. Англия заболела шпиономанией, каждый русский стал теперь потенциальным агентом КГБ, газеты подхватывали любой враждебный слух. Помнится, я читал в газетах целые полосы о какой-то русской чемпионке, дискометательнице (кажется Пономаревой[28]), которую якобы поймали с поличным в американском магазине «Си-Энд-Эй» за кражу дешевеньких шляпок.

Лично я не испытывал особых трудностей. Тяжелее приходилось Анне, особенно в первое время. Меня почти никогда не было дома, я возвращался с работы поздно, когда она уже спала, а уходил рано утром. Долгими вечерами жена оставалась одна, коротая время за чтением английской литературы с тревогой за меня в душе. Я никогда не говорил ей, чем занимаюсь, но она инстинктивно понимала, что моя работа связана с опасностью.

Анна любила ходить с дочкой на прогулку в большие лондонские парки, особенно в Гайд-парк. К этому времени она уже больше походила на англичанку, чем на русскую, и казалась незаметной среди бабушек и мам, катящих по дорожкам детские коляски. Одним из ее любимых мест было большое озеро Раун Понд, где она часами наблюдала, как почтенного возраста джентльмены запускали свои лодочки, кораблики и глиссеры. Однажды к Анне подошла англичанка и спросила:

— Вы не родственница Черчилля? Ваша дочурка как две капли воды похожа на нашего доброго старого Уинни.

Осень 1947 года стала для Анны особенно тяжелой. Ее угнетала ужасная лондонская погода с туманами и пронизывающе холодным моросящим дождем. И тогда она пошла работать в посольство переводчицей (там, по крайней мере, было тепло), а дочку мы пристраивали на день к английской няне.

Я был загружен работой по горло и часто задерживался в посольстве до двух часов ночи. М ы напряженно и сосредоточенно долгие часы втроем обрабатывали огромное количество информации, поступавшей от кембриджской пятерки и других английских агентов. Теперь документы приходили ко мне уже в подлиннике, а не перефотографированными. Как и в Москве, я обрабатывал дипломатические документы, которыми обменивались Лондон и Вашингтон.

Материала было так много, что пришлось даже попросить наших агентов сконцентрировать свое внимание лишь на самых важных делах.

А из Москвы прибыл целый пакет новых директив, перевернувших все посольство, что называется, вверх дном. Послу предписывалось взять на себя параллельную ответственность за всю разведывательную деятельность МГБ в Лондоне. Отныне и впредь и посол, и официальный резидент МГБ должны были вместе отвечать за нашу деятельность, работая и на Лубянку и на министерство иностранных дел в Москве.

Цель этой инициативы заключалась в том, чтобы активнее привлекать наших дипломатов к разведке. Зарубин не одобрял этих новшеств, но выбора у него не было, и ему пришлось подчиниться. Теперь он допоздна засиживался у себя в кабинете, желая удостовериться, что наша работа идет нормально. Конечно, это было для него тяжелым бременем. Покинуть свое рабочее место посол мог только после благополучного возвращения с «дела» самого запоздалого разведчика.

Однажды Зарубину пришлось ждать меня до трех часов ночи. Я знал, что он волновался тогда больше обычного: в ту ночь я должен был провести несколько рискованную операцию. Когда я осторожно пробирался в свою рабочую комнату, Зарубин услышал и, торопливо миновав коридор, вбежал ко мне: на лице его не было ни кровинки. Я уверил посла, что все прошло благополучно, как и было запланировано. Он облегченно вздохнул и даже прослезился, обнимая меня. Я немного смутился, а затем едва не рассмеялся. Этот всегда безупречно одетый дипломат, чьи рубашки были белее снега, на ком не увидишь ни пылинки, а волосок всегда причесан к волоску, забыл второпях надеть зубной протез. Должно быть, в ожидании меня он прилег на диван и вздремнул.

Шли дни, недели, месяцы такого изнуряющего труда, и Зарубин понял, что, если дальше так будет продолжаться, он попросту свалится с ног. Поэтому посол рукой махнул на новые директивы и перестал вмешиваться вдела МГБ, за исключением действительно важных случаев. Теперь и всем остальным стало легче.

Как я уже сказал выше, мы работали с полным напряжением сил и зачастую так рисковали, что если бы посол знал об этом, его наверняка хватил бы инфаркт.

Бёрджесс в качестве личного секретаря Гектора Макнейла регулярно поставлял нам кипы документов из парламентских комитетов и министерства обороны.

Обработка всего этого материала требовала не только неослабного внимания, но и осторожности. Я надевал на руки перчатки, чтобы не оставить на бумаге отпечатков пальцев, и переводил тексты, стараясь быть предельно точным. Сам перепечатывал на машинке справки и отдавал их на подпись резиденту. Затем их зашифровывали и по радио отправляли в Центр, а «взятые взаймы» документы возвращали в сейф или на письменный стол хозяина. Естественно, что весь этот процесс был связан с риском, но у наших агентов не всегда имелась специальная фотоаппаратура, а ксероксы — божий дар для всех шпионов мира — еще не были запущены в массовое производство.

Лондонский резидент МГБ Николай Борисович Родин (он же Коровин), научил меня многому. И хотя его командировка к нам считалась временной, он пробыл в Лондоне до 1952 года. Коровин хорошо знал свое дело, но характер у него был просто невыносимый. К тому же он крепко пил, хотя это и не мешало его работе. Он делился со мной своим долголетним опытом разведчика. Зная характер англичан как свои пять пальцев, он мог предугадать их поведение в любой конкретной ситуации. У меня сразу сложились с ним хорошие отношения. Это был настоящий профессионал, и я его уважал. Во время войны он возглавлял, так называемую, резидентуру связи — службу, цель которой состояла в том, чтобы реализовать военную информацию, собираемую нашими агентами во всех странах мира. Коровин не в первый раз работал в Лондоне и был мастером в деле организации связи с нашими агентами. Разработанные им правила безопасности оказались настолько надежными, что мы ни разу не имели каких-либо серьезных осложнений. Коровин обучил меня своим методам, а я передал их другим годы спустя.

К сожалению, очень скоро Коровин умудрился перессориться с большинством сотрудников посольства. Людей раздражала его безапелляционная манера армейского офицера. На своем собственном жизненном пути я уже сталкивался с такими людьми, как он, и знал, как с ними общаться, но у ряда наших коллег, многие из которых не были на фронте, терпения не хватало.

Впрочем позднее и у меня начались конфликты с Коровиным. Я увидел в нем типичного зашоренного бюрократа, заносчиво и презрительно относившегося к своим подчиненным. Хотя может быть его привычная презрительная мина была умышленным приемом, чтобы скрыть свои мысли? Коровин оставался для меня загадкой, пока я не понял, что каждый агент носит свою маску, и я — тоже…