Голубь и Мальчик - Меир Шалев

— Давай продолжим, Иреле, — сказала Тирца. — Объясни, что ты хочешь тут сделать.

— Я хочу оставить наружные стены, как есть, — сказал я торопливо, разве что не декламируя. — И чтобы вход остался на том же месте. А окна чтобы были побольше, в сторону природы. Но главное, я хочу, чтобы у меня был покой. Чтобы не текло с крыши, чтобы трубы не забивались, чтобы краны открывались и закрывались, чтобы трещины не бежали по стенам, чтобы всё было надежно, и подогнано, и работало, как надо.

— Это всё? Я думала, ты попросишь что-нибудь этакое. Скажем, окно в крыше. Или биде в салоне.

— И чтобы у меня были тень и ветер там, где мне нужно, и солнце, когда я хочу, и чтобы весь этот вид открывался мне прямо из дома.

— Это уже звучит лучше. Я предлагаю не делать здесь большое окно, а снять стену и построить открытую веранду.

— Тиреле, — сказал Мешулам, — прежде чем ты берешься строить ему веранду, можешь ты послушать специалиста? Сломай ты эту развалюху и построй ему новый красивый дом.

— Прежде всего я хочу услышать от него, что он этот дом покупает, что это серьезно, — сказала Тирца.

— Я покупаю.

— И правильно делаешь. Я назначу тебе встречу с нашим адвокатом. Он может представлять тебя перед деревней, и перед земельным управлением, и перед кем еще понадобится. И я пошлю сюда инженера, посмотреть опоры и стены.

— Лучше б ты послала сюда бульдозер, — ворчливо сказал Мешулам. — Я хочу новый дом.

— Что значит «я хочу», Мешулам? Хотеть ты будешь в своем доме, а не здесь!

Мешулам вздохнул:

— Тогда замени ему всё. Слышишь? Чтобы мне здесь никакого старья не осталось. Новые плитки, новую черепицу, новые окна, двери, новый солнечный бойлер. Сорви к чертовой матери всё электричество и сантехнику и проложи всё новое. Трубы, смесители, электрические соединения, щитки, и пусть всё зачистят, до блоков и до бетона. Не позволяй ему здесь экономить.

Мы с Тирцей вышли за дом, подальше во двор. Косилка обнажила землю и вернула дому былую прелесть, даже какой-то намек на радость и улыбку.

— Сюда, между этими рожковыми деревьями, трактор не въедет, — сказала Тирца, — здесь нужно почистить вручную.

И решительно пошла сквозь заросли, высоко поднимая ноги в тяжелых рабочих ботинках.

— Здесь просто раздолье для крапивы и змей, и для пожара тоже всё готово. Ничего. Мы здесь почистим, чуть уберем, подстрижем деревья, и будет у нас укромное местечко.

— Ты спрашивала, есть ли у меня какое-нибудь особое желание… — сказал я, чувствуя, как разгорается мое лицо.

— Да?

— Я хочу, чтобы кроме душа в доме у меня был еще наружный душ — здесь, во дворе.

— Нет проблем, Иреле, душ на открытом воздухе — это замечательно и это очень просто построить.

— Что-нибудь совсем простое, трубу с брызгалкой над головой, несколько плиток под ноги и полстены из циновки, чтобы никто не видел мой зад, а я бы видел весь этот простор.

Наши взгляды вдруг ухватились друг за друга: каждый знает, что другой помнит. Меня, ее и Гершона, поливающих друг друга водой во дворе дома Фридов. Мешулам и Голди уехали тогда к родственникам. Голди сказала:

— Я оставила вам еду в кухне.

Мешулам сказал:

— Ведите себя хорошо, дети.

И вот мы все трое раздеваемся, касаемся, смотрим. Наши пипины и ее пипин, такие разные, но такие похожие. Они вдвоем меня и у меня, мы вдвоем ее и у нее, мы вдвоем его и у него. Обнимаемся, извиваемся, прижимаемся, трёмся и задыхаемся.

— Можно построить этот душ здесь, — сказала Тирца, — а воду от него отвести к лимонному дереву. То-то оно обрадуется! Ты еще здесь? — повернулась она к трактористу, который оставил свою косилку и шел за нами по следам, на расстоянии надежды и опасения. — Возьми деньги, подскочи в магазин и принеси чего-нибудь поесть. Хлеб, сыр, какие-нибудь овощи, анчоусы, творог.

Через несколько минут тракторист вернулся с покупками, отдал квитанцию и сдачу и сообщил: «Анчоусов нет!»

Тирца вытащила из багажника пикапа термос с холодной водой и несколько одноразовых тарелок и чашек. Я принес из «Бегемота» газовую горелку и кувшин с кофе. Мы устроили первый обед во дворе моего нового дома.

— Что ты стоишь? — сказал Мешулам трактористу. — Присоединяйся.

А Тирца сказала:

— Наш инженер освободится через несколько дней. И еще несколько дней займет подготовка планов и калькуляции.

— Хорошо, — сказал я. — Я никуда не тороплюсь.

— И я думаю, хорошо бы тебе сфотографировать этот дом и показать снимки своей маме.

Тель-авивская квартира, в которой я живу уже двадцать лет, в том жилом квартале, что расположен между улицами Спинозы и Райнеса и по старинке именуется «Седьмым Рабочим», — это дом моей жены, ее подобие и ее союзник. Когда-то это были два смежных жилья на одном этаже, но с тех пор, как Лиора нашла их, и купила, и соединила друг с другом с помощью весьма разветвленной и столь же удачной (а также, по ее словам, очень приятной) сделки, из них получилась одна большая квартира.

Квартира слушалась ее, подчинялась ей, покорно позволяла соединять, и менять, и пересаживать свои органы и удалять ткани и вскорости забыла скромные рабочие семьи, жившие здесь раньше, превратившись в дом богатой и красивой женщины из штата Нью-Йорк. Лиора начинила ее сантехникой и электрическими приборами, которые ей доставили самолетом из Соединенных Штатов, заказала упрятанные в стену души, поставила беззвучные выключатели и двойные стекла. Она разрушала и возводила, разгораживала и сносила, закрывала и распахивала, и вскоре квартира окончательно утратила свой прежний облик и была воссоздана заново по образу и подобию своей госпожи. Немногие оставшиеся вещи, которые были мне приятны, исчезли. Старые шкафчики для инструмента, в стенной нише, были разобраны. Шкаф для сушки тарелок, с прорезями в днище и решетчатыми дверцами, был изгнан со своего места над раковиной, равно как и его сетчатый брат — воздушный шкаф, безжалостно выселенный с балкона. Дверь, которая вела из спальни в гостиную, тоже исчезла, а проем был заложен кирпичами и заштукатурен, как будто его и не было. Вместо простых деревянных планок появились электрические свертывающиеся жалюзи.

И в обеих ванных комнатах старые двери с их симпатичными дырочками, вызывавшими недоумение и догадки, тоже были заменены новыми. Но когда Лиора приказала разрушить раковины в ванных, я завопил: «Их ни за что!» И не уступил. Раковины эти были особенными, с короткой толстой ногой и широкими плечами, и подходили мне по размерам и характеру.

— Ну и что, если они старые и простые! — кричал я в бешенстве, удивившем меня самого. — Я тебя прошу! Только не их!

И поскольку Лиора все равно сохранила обе ванные от прежних квартир, будто предчувствуя, что со временем одна из них станет моей, а другая — ее, она сказала: «Я не знала, что это так важно» — и уступила одну из раковин. Так одна старая раковина осталась за мной, и по утрам, когда я бреюсь и Лиорина нитка обвернута вокруг моей шеи («нужно же обозначить, где у тебя граница между бородой и шерстью»), я чувствую, что на этой чужой и враждебной территории, где я живу, в глубине вражеского логова, если хочешь, у меня есть союзница. Всего лишь раковина, но, когда я кладу на нее свою бритву и свое мыло — я люблю мыло простое, а Лиора душистое, — она становится моим собственным уголком.

Объединение квартир образовало семь комнат, и, когда я удивился и спросил зачем, ведь детей у нас нет и, очевидно, уже не будет, а те немногие гости, которые приезжают к нам, не склонны у нас ночевать, она напомнила мне, что в их доме в Америке восемь больших комнат и две большие кладовые, а также огромный «бейзмент», хотя росли в этом доме только она и Иммануэль.

Я сказал: «Лиора, здесь не Америка, и у нас нет детей», и она вскипела: я ее обвиняю? я нарочно хочу сделать ей больно? так я думаю о ней «после тех двух выкидышей»? что, только родители с детьми имеют право на просторную квартиру и много комнат?

— Есть люди, которые распределяют комнаты по их назначению или по тому, кто будет жить в каждой, — сказала она, — а я распределяю их по потребностям и по времени, потому что со временем мы изменимся и наши потребности тоже изменятся, и я не жду от тебя, чтобы ты понял всё это.

Так я обнаружил себя в «доме давящем и враждебном», где как будто бы есть положенные спальня, кабинет и гостиная, но, в сущности, это комнаты на утро и на вечер. Комнаты для быть отдельно и для быть наедине, комната для игр и комната для расставания, комната для ссоры и комната для примирения. А между ними — маленькие и непрерывно меняющиеся клочки ничейной земли, пограничные станции, транзитные пункты и заграждения.

И есть также комнаты, чтобы блуждать в них в отсутствие Лиоры, комнаты, в которых можно почуять переменчивость ее настроений, разглядеть на дверях глубокие царапины от ее ногтей. Несмотря на стройность, она иногда напоминает мне медведя, который расхаживает по чащобам своего дома и оставляет на стволах дверных косяков свидетельства своего роста и следы своей силы, а в глубине зеркал — застывшие доказательства своей красоты.