Колымская повесть - Станислав Олефир

Для оленевода не бывает большего позора, чем потерять пряговых оленей. Элит не раз заверял меня, что он самый лучший пастух в тундре, но чтобы он как-то там особо расстраивался от этого события — я не заметил. Побродил по тундре, несколько раз ткнул палкой в кочки, внимательно посмотрел на небо и возвратился в палатку. Немного повалялся на шкурах рядом со мною, и вдруг ни с того, ни сего, спросил, откуда вчера ночью дул ветер? Я пожал плечами. Мол, кто его знает? Увлекся рыбалкой, и был ветер или нет — не имею ни малейшего представления. Вот что сильного ветра не было — это точно, иначе сносило бы леску. А тихий для меня без внимания. Элит от недоумения даже привстал на шкуре:

— Правда, не помнишь? Совсем слабый стал, словно старик. Скоро к «верхним людям» пойдешь.

— А зачем нам ветер?

— Не понимаешь, что ли? Ондаты к отколу убежали. Учуяли откол и убежали. Далеко пасутся. Если бы близко, еще вечером волноваться стали, а так спокойно паслись.

— Почему же мы здесь прохлаждаемся? — загорячился я. — Искать нужно. Совсем удерут, не догоним и за неделю.

Элит длинно посмотрел на меня, снисходительно улыбнулся:

— Я же сказал, далеко ушли. Если снега нет, просто так не найти. Нужно на сопку лезть, ворона слушать. Вчера голодный кричал, обязательно оленей искать будет. За вороном пойдем, он все равно, что волк или росомаха, возле оленей держаться любит.

— А по лопатке разве нельзя узнать?

Элит снова улыбнулся и горестно покачал головой:

— Совсем дурак, поэтому так говоришь. Когда ее жгли, откол совсем в другом месте гулял. Говорю, ворона слушать надо. Он в тайге и в тундре все равно, что женщина в яранге — за порядком следит, и все хорошо знает. Потому как он настоящий хозяин…

— А разве не медведь здесь хозяин?

— Я же говорю, совсем дурак. Его все боятся, стреляют и мясо кушают. Разве хозяина кушают? — Чуть помолчал и дополнил. — Ворон у нас настоящий хозяин, все равно — Бог! Его никогда не стреляют и всегда слушаются…

На сопке, куда мы поднялись слушать ворона, Элит повел себя совсем непонятно. Не глядел по сторонам, ни к чему не прислушивался, а выбрал рядом с пробивающимся из-под камней родничком уютное место, натянул на голову кухлянку и завалился спать. Он вообще любит поспать и одинаково уютно чувствует себя, что в яранге, что под открытым небом. Ляжет, свернется калачиком, и через минуту захрапел.

Я попытался пристроиться рядом, но, промаявшись минут двадцать, оставил это занятие и отправился собирать белые грибы, что густо высыпали по склону сопки. Собирал и все время поглядывал на небо в надежде увидеть ворона и предупредить Элита. Но никаких птиц кроме кедровок не появлялось, да и те почти не подавали голоса.

Я набрал грибов, в последний раз осмотрел все вокруг и спустился к Элиту. Он по-прежнему спал, завернувшись с головой в кухлянку, и, чтобы его разбудить, пришлось подойти совсем близко. Услышав мои шаги, Элит выпростал из-под кухлянки взлохмаченную голову и ни с того, ни сего уверенно заявил, что несколько раз слышал крик ворона. Теперь он хорошо знает, где искать откол и сбежавших к нему пряговых оленей — ондатов. Я пытался доказать, что никаких птиц кроме кедровок здесь не летало, к тому же за шумом выбивающегося из-под камней родника он вообще ничего не мог слышать. Элит не обратил на мои слова никакого внимания. Поднялся, внимательно посмотрел на вершину сопки, и, опираясь на палку, стал спускаться в долину. Там мы, даже не попив чая, торопливо свернули палатку, уложили все в рюкзаки и чуть ли не бегом отправились в верховье струящейся мимо сопок речушки.

Впервые за время поисков я увидел, что Элит и вправду ищет оленей. Он тыкал палкой едва ли не в каждую кочку, руками ощупывал вмятины во мху, то и дело карабкался на скат сопки, чтобы осмотреть все через бинокль. Я куда моложе Элита, но ему то и дело приходилось меня поджидать.

К полудню, когда я в сотый раз проклял себя за то, что ввязался в это каторжное дело, мы завернули в один из многочисленных распадков и, проламываясь через заросли кедрового стланика, покарабкались вверх.

На полпути к перевалу Элит повел себя спокойнее. Осмотрелся, утишил шаги, а затем вообще присел покурить. Он даже, мне показалось, на минуту вздремнул. По выражению его лица я не мог понять, правильно ли идем, и получится ли что-нибудь стоящее из этих поисков. Но во мне вдруг поселилась уверенность, что стоит нам подняться на перевал, как сразу увидим оленей. Более того, захотелось растянуть время перед встречей с ними. Я лег на ягель рядом с Элитом и принялся смотреть на проплывающие над сопками низкие облака…

И потом, когда поднялись на перевал и в открывшейся под нами долине увидели оленей, я ничуть не удивился. Просто потеплело на душе и все.

Элит тоже, по всему видно, ничуть не удивился. Стоял на гребне сопки, курил и смотрел на оленей. А те рассыпались по всей долине от края до края, щипали траву, бродили между кочек. Некоторые просто стояли или лежали. Лишь вчера сбежавшие от нас ондаты держались более тесной группой. Налицо был весь откол. Это можно было угадать по Элиту. Он подобрел, заулыбался, и, как мне показалось, даже глаза его подернулись влажной пленкой.

Но, самое удивительное, здесь же у подножья сопки на склонившейся над долиной лиственнице дремал ворон. Услышав шум камней под нашими ногами, посмотрел в нашу сторону, затем повернул голову к оленям и, тяжело оттолкнувшись от ветки, направился к белеющей снежниками сопке.

Это был первый ворон, которого я увидел сегодня, хотя после того, как Элит заявил, что ему нужно «слушать ворона» да еще и «читать его», внимательно всматривался в каждую появившуюся на горизонте птицу. Почему ворон оказался в этой долине как раз в это время — трудно даже вообразить.

Мы не стали подходить к оленям, развели костер и принялись ладить кораль-загородку для пряговых оленей. Олени из откола то и дело поднимали головы, насторожено смотрели в нашу сторону, а некоторые бежали посмотреть, кто это расположился рядом с ними? Потом с такой же прытью уносились прочь.

— По людям соскучились, — объяснил Элит. — Олень хоть и удирает от пастуха, все равно крепко его любит и очень скучает, если подолгу не может видеть. Бывает, погуляет-погуляет, соскучится и снова возвращается в стадо. Потом опять убежит, и мы везде его ищем. Олень, который много гулять любит, может многих других научить убегать от стада, поэтому его лучше сразу забить…

Мы прожили возле откола почти два дня. Элит несколько раз обходил его, пытаясь удостовериться, все ли сбежавшие олени налицо? Те дичились, но с каждым обходом подпускали ближе. Наконец мы сбили их в тесный гурт и погнали к стойбищу, даже не завернув за брошенными у последней стоянки нартами и оленьими шкурами.

На перевале Элит оставил кусок мяса, объяснив мне, что ворон уже сегодня вечером прилетит проверить, все ли у нас в порядке, а потом сообщит об этом всем живущим в тайге и тундре воронам. Те в свою очередь сообщат новость всем живущим здесь медведям, волкам, лисицам и росомахам. Скоро о происшедшем в этой долине будет знать даже живущая в десяти кочеваниях отсюда маленькая рыжая мышка. Плохо лишь, что не все люди умеют «читать» ворона, из-за чего ходят по тайге и тундре, словно без глаз.

…Уже потом, когда мы соединили откол с основным стадом, я с помощью Элита нарисовал карту наших поисков. Получилось, что мы описали преогромный круг, и вышли к сбежавшим оленям в двух днях пути от того места, где круг должен был замкнуться. Так что и без лопатки мы обязательно наткнулись бы на откол или его следы. И при чем здесь лопатка, мне не совсем понятно.

С другой стороны, в тундре ничего зря не делается.

БАСЯ ДАВИДОВНА

Сегодня мы с бабой Маммой чумработницы. У моей хозяйки разболелась нога, на нее почти нельзя ступить, а здесь прилетел зоотехник, третий день пишет с бригадиром Колей какие-то бумаги, и его нужно «нормально» кормить. Я и вызвался бабе Мамме помогать. Бегаю к ручью за водой, таскаю дрова, укрепляю растяжки на дюкале. По распадку дует сильный ветер, а у нас в дюкале коптится мальма, которую баба Мамма хочет подарить зоотехнику, когда тот будет улетать. Стоит лопнуть одной из растяжек, ветер прорвется к костру, и за минуту от похожей на островерхий чум коптильни останутся одни дымящиеся лохмотья.

Баба Мама очень внимательна ко мне, за каждое ведро воды или полено говорит «Спасибо» и расхваливает, будто я совершаю не знать какой подвиг. Сама же без всякого «Спасибо», на одной ноге делает тысячу дел. Следит за огнем, переставляет кастрюли и чайники, натирает чайной заваркой снятый с оленьих ног камус, шьет штаны из шкуры летнего оленя-мулхана, выходит на радиосвязь с соседним стойбищем, меняет лиственничные веточки под разосланными на полу шкурами, следит за поставленным на лепешки кислым тестом и попутно рассказывает о когда-то случившейся в этих краях беде. У бабы Маммы удивительная память на даты и фамилии, она называет их, не задумываясь: