Сентиментальный марш. Шестидесятники - Дмитрий Львович Быков

живее, потому что Бродский ведь потому и стал кумиром русского мира, что лозунг русского мира – «Да, смерть!». А у Бродского было чем дальше, тем больше мертвых стихов и тоже, как ни жаль, достаточно многословных.

Больше того – Евтушенко и ритмически, и интеллектуально оказался гораздо разнообразнее, потому что жизнь, даже самая пошлая, разнообразнее смерти. В сухом остатке – опять-таки если брать вершины – он оказался Бродскому симметричен и равновелик; и еще раз подтвердилось исключительное чутье Бродского, выбравшего главного врага себе по мерке. Он ненавидел Евтушенко почти неприличной ненавистью – а тот в ответ демонстрировал чувства внешне почти христианские, хоть и не без лицемерия; Бродский написал на Евтушенко донос, а Евтушенко ничего подобного не делал. Конечно, никто не станет сравнивать «Авраама и Исаака» с «Братской ГЭС» (хотя «Горбунова и Горчакова» я бы сравнил – по-моему, такая же абсолютно нечитабельная, полубезумная, с вкусовыми провалами вещь). Но некоторые тексты двух поэтов вполне сравнимы – и, более того, отлично друг друга дополняют.

Какие? А вот, например. На рубеже шестидесятых и семидесятых четыре главных советских поэта написали свои метафорические автопортреты в зверином – или птичьем – облике. Все стихотворения оказались очень точными. Вознесенский сочинил «Нидскую биостанцию» про окольцованную цаплю:

Вот она в небе плещется,

послеоперационная,

вольная, то есть пленная,

целая, но кольцованная,

над анкарами, плевнами,

лунатиками в кальсонах —

вольная, то есть пленная,

чистая, но кольцованная,

жалуется над безднами

участь ее двойная:

на небесах – земная,

а на земле – небесная.

Обратите внимание на кольцевую рифму, даже в ущерб благозвучию; такую иконику – предсказывающую будущие «изопы», то есть изобразительную поэзию, – Вознесенский любил и умел.

Высоцкий написал «Охоту на волков», нет нужды ее цитировать: тоже о пленном звере, вырвавшемся на свободу, – что оказалось и автобиографично, и в каком-то смысле перформативно, то есть директивно. Последовала потом, правда, и вторая серия – «Охота с вертолетов», гораздо более безнадежная: из-за флажков-то выпрыгнуть можно, но с вертолетов достанут. Сейчас, по-моему, как раз сбывается вторая часть.

Бродский написал «Осенний крик ястреба» – о ястребе, который взлетел выше всех, вырвавшись на гибельную ледяную свободу, и в этой свободе задохнулся. Одно из самых совершенных и торжественных его стихотворений – и одно из самых откровенных, чтобы не употреблять ужасного слова «искренний».

А Евтушенко написал «Монолог голубого песца», стихотворение прекрасное, очень выразительное, но испорченное, конечно, вечными его длиннотами. Приведем лучшее:

И падаю я на пол, подыхаю,

а всё никак подохнуть не могу.

Гляжу с тоской на мой родной Дахау

и знаю – никогда не убегу.

Однажды, тухлой рыбой пообедав,

увидел я, что дверь не на крючке,

и прыгнул в бездну звездную побега

с бездумностью, обычной в новичке.

В глаза летели лунные караты.

Я понял, взяв луну в поводыри,

что небо не разбито на квадраты,

как мне казалось в клетке изнутри.

Но я устал. Меня шатали вьюги.

Я вытащить не мог увязших лап,

и не было ни друга, ни подруги.

Дитя неволи – для свободы слаб.

Кто в клетке зачат – тот по клетке плачет,

и с ужасом я понял, что люблю

ту клетку, где меня за сетку прячут,

и звероферму – родину мою.

И я вернулся, жалкий и побитый,

но только оказался в клетке вновь,

как виноватость сделалась обидой

и превратилась в ненависть любовь.

Хотел бы я наивным быть, как предок,

но я рожден в неволе. Я не тот.

Кто меня кормит – тем я буду предан.

Кто меня гладит – тот меня убьет.

Сильные стихи, и тоже пророческие (1967 год!), и страшно откровенные: вот уж где все названо своими именами. Особенно точно тут про любовь и ненависть: клетку-то любим. Ненавидим – но и любим той жалкой любовью, какой фетишист любит свой постыдный фетиш. Эти четыре автопортрета дают нам исчерпывающее представление о русской поэзии второй половины века. Но – «может быть, было нас не четыре, а пять»? Был же пятый?

Был. И он прожил, по-моему, самую гармоническую и чистую жизнь из всех. И его стихотворение – странный автопортрет: он охотник, он и жертва. И все же скорее охотник:

Спасибо тебе, стрела,

спасибо, сестра,

что так ты кругла

и остра,

что оленю в горячий бок

входишь, как бог!

Спасибо тебе за твое уменье,

за чуткий сон в моем колчане,

за оперенье,

за тихое пенье…

Дай тебе Бог воротиться ко мне!

Чтоб мясу быть жирным на целую треть,

чтоб кровь была густой и липкой,

олень не должен предчувствовать смерть…

Он должен

умереть

с улыбкой.

Когда окончится день,

я поклонюсь всем богам…

Спасибо тебе, Олень,

твоим ветвистым рогам,

мясу сладкому твоему,

побуревшему в огне и в дыму…

О Олень, не дрогнет моя рука,

твой дух торопится ко мне под крышу…

Спасибо, что ты не знаешь моего языка

и твоих проклятий я не расслышу!

О, спасибо тебе, расстояние, что я

не увидел оленьих глаз,

когда он угас!..

Это тоже 1967 год.

И это лучший выбор. Потому что если хочешь тут жить по-человечески – надо быть не зверем, а человеком.

5

Ночью 31 марта 2017 года позвонил Дмитрий Муратов, главред «Новой газеты», и сказал, что только что говорил с женой Евтушенко: ему остаются часы. Дал ее телефон.

Маша сказала, что пускают к нему уже свободно, но приезжать бессмысленно: чудом будет, если он доживет до утра. До утра он дожил. «Он не говорит, потому что лежит в кислородной маске, но всё слышит и понимает. Если вы хотите что-то сказать ему, я поставлю телефон на громкую связь».

И я стал думать, что можно сказать человеку, который долго был моим любимым поэтом и уж точно самым известным поэтом, пишущим по-русски; человеку, который страшно всех раздражал, хотя этого не заслуживал, – но, как сказал его сверстник и самый пристрастный исследователь Лев Аннинский, «рядом живет и работает вот такой графоман, но графоман мне неинтересен. А Евтушенко меня