Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер

жизни, но уверяю тебя, что тогда не изменю предыдущему замечанию Жуковского. Он завтра или послезавтра едет в Петербург; Воейкова остается здесь месяца на два или на три – вот мне содержание для писем, и хвала за то Провидению, ибо это не будет общим местом».

Из письма обоим братьям 11 марта того же года:

«Скоро получишь ты мои литературные замечания о Воейковой. Теперь еще здесь Жуковский и я, находившись у нея в присутствии Жуковского, не имел времени (потому что рыбак рыбака и пр.) вникнуть в этот, столько даже и для тебя, ей незнакомого, занимательный предмет. По части наружной (внутри я еще не бывал – подожди), точно можно назвать, как ты, копиею с Венеры, хотя вопросная особа имеет много преимуществ перед всякою вообще копиею, потому что последняя в собственном смысле не может иметь столь сильного действия на всю пятерню чувств человеческих, а тут – чего хочешь, того просишь и чего просишь, того хочешь».

Из письма обоим братьям 21 марта того же года:

«Видно вы, мои почтеннейшие, пропустили одну почту; я сделал то же, но у меня есть на это причина; здесь случилось происшествие неприятное почти целому городу: умерла от родов сестра Воейковой, жена профессора Мойера. Признаюсь с гордостию, что я был в тот день не в состоянии ничего написать, кроме бессмыслицы; она была женщина чрезвычайно хорошо образованная и совершенно щастливая; все, кто ее знали, любили, уважали ее – и вдруг и проч.; остались маленькие дети, отчаянный муж, мать и сестра. Не правда ли, что этакие случаи заставляют думать о том, что почти всегда нами забыто? Я пишу стихи на ее смерть, но, может быть, одни вы будете их видеть и читать: причину этому найдете в их точке зрения. Верно, Жуковский сюда опять приедет.

…

В вышеупомянутой причине моего недолгого молчания заключается и невозможность описать тебе Воейкову; итак, пожди до… не знаю чего. Итак, не сердись на сухость моих будущих (нескольких?) писем: fatum! fatum! Мне надобно теперь непременно иметь пред глазами что-нибудь божественное, чтобы не писать общих мест, а его нет – и письма мои не в своей тарелке».

Из письма брату Александру 23 марта того же года:

«Ты опасаешься, чтобы кто бы то ни было не отвлек меня от моих занятий на темную дорогу любви платонической (другой со мной и при том, или лучше при той, случиться не может), чтобы электрическая искра ея не растопила еще нетвердой цепи моих предприятий; опасайся, если хочешь; но прошу еще до времени не приписывать сухости моих писем постороннему влиянию: легче невлюбленному притвориться влюбленным, чем последнему первым; так мне кажется, расспроси об этом у ветеранов любовных. Неужели прежде я писал к тебе не так же, как теперь – сухо, пусто, коротко и даже неясно? Сюда опять приехал Жуковский; не знаю, надолго ли? я еще не видал его. Смерть сестры Воейковой совершенно расстроила здесь многое, многих, и, может быть… нет, лучше угадай. Точно жаль, что рок слеп и что он беспрестанно и повсюду доказывает это. Вот что было хотел я написать на смерть этой особы, которой я никогда не забуду, потому что в первый раз видел в женщине столько доброты, познаний – вообще великолепную совокупность. Это начало пьесы, которая не должна быть кончена и не будет; прочти из любопытства…»

– далее следует стихотворение «Рок (На смерть М. А. Мойер)»:

Смотрите: он летит над бедною вселенной.

Во прах, невинные, во прах!

Смотрите, вон кинжал в руке окровавленной

И пламень тартара в очах!

Увы! сия рука не знает состраданья,

Не знает промаха удар!

Кто он, сей враг людей, сей ангел злодеянья,

Посол неправых неба кар?

Всего прекрасного безжалостный губитель,

Любимый сын владыки тьмы,

Всемощный, вековой – и наш мироправитель!

Он – рок; его добыча – мы.

Злодейству он дает торжественные силы

И гений творческий для бед,

И медленно его по крови до могилы

Проводит в лаврах через свет.

* * *

Но ты, минутное творца изображенье,

Невинность, век твой не цветет:

Полюбишь ты добро, и рок в остервененье

С земли небесное сорвет,

Иль бросит бледную в бунтующее море,

Закроет небо с края в край,

На парусе твоем напишет: горе! горе!

И ты при молниях читай!

(Кроме прочего, «странное сближение» на себя внимание обращает: Языков жалуется в письме к братьям на творческое бесплодие, на «затык», нынешним языком говоря, на то, что его Муза «ничего не производит, даже не мучится родами», и преодоление очередного творческого кризиса, периода немоты, – а их немало будет в жизни Языкова, – происходит через стихотворение в память женщины, умершей от родов… Что-то в этом есть, какой-то механизм включился, нам пока непонятный. Да, кстати: Языков был прав, намекая братьям, что это стихотворение вряд ли проскочит цензуру: стихи не пропустила в печать церковная цензура, усмотрев в них «ропот на Промысел Божий», и даже Александр Тургенев, в силу положения имевший на эту цензуру сильное влияние, ничем не смог помочь. Но главное: благодаря этим стихам у Языкова и голос вновь прорывается, и Жуковский с Воейковой еще теснее сходятся с Языковым, благодарные ему за этот отклик.)

Из письма брату Петру 10 апреля того же года:

«Перед Пасхою у студентов здешнего университета ежегодно бывает самое воинственное время: то и дело рубятся; каждый день можно говорить вправду: вчера была дуэль, сегодня есть и завтра будет. Редкость, кто из них не носит на лице доказательств рыцарской чести: ибо, по замечанию опытных людей, почти всегда удары приходят в картинки: это, кажется, доказывает или небольшое искусство ратоборное, или чрезвычайно смелую голову. Вот какой дух, какой ангел здесь свирепствует. Вчера я