Deng Ming-Dao - ХРОНИКИ ДАО

– Но ведь ты принял обет, – попытался несколько охладить его пыл Журчание Чистой Воды.

– Да, я знаю. Я останусь даосом. Но даже если я стану читать сутры на поле битвы, это будет выглядеть издевательством. Я буду беспощаден, борясь за собственную жизнь. Да, я буду есть мясо, в голове у меня будут черные мысли, потому что я буду убивать. Как я могу уважать там наши здешние правила? Ведь мне потребуется вся моя энергия и сила, чтобы сконцентрироваться на сражении.

Служки переглянулись.

– Поступай как хочешь, – сказал наконец Туман В Ущелье, – а я попытаюсь не нарушать наших обетов.

– И я тоже, – подал голос Журчание Чистой Воды.

– Да как вы можете говорить так? – с жаром набросился на них Сайхун.

– Вы же будете убивать. Разве монахи не говорили, что тот, кто убивает, попадет в ад и там будет наказан?

– Они говорили, – с нажимом проворчал Журчание Чистой Воды, – что убивать равного себе человека – это грех. Но разве люди те, кто творит эти зверства?

– Кроме того, Сайхун, – сказал Туман В Ущелье, – мы должны бороться со злом, сохраняя себя. Мы убиваем не для наслаждения, но всем нам случалось отбиваться от бандитов и диких зверей, которые нападают на нас в горах. Даже святой должен уметь защитить себя. Мы не устраивали никаких провокаций – это они на нас напали. И защитить себя – наше право.

На следующий день Сайхун отправился поговорить с Великим Мастером. Теперь на нем было не монашеское одеяние, а черные одежды бойца, туго застегнутые в запястьях и у щиколоток. Подойдя к келье, он поклонился и попросил разрешения войти. Великий Мастер кивнул ему в ответ.

– Я покидаю Хуашань, – решительно сказал Сайхун.

Глаза Великого Мастера сузились, превратившись в едва заметные щелки. Не дожидаясь, пока старик скажет хотя бы слово, Сайхун быстро добавил:

– А еще я ухожу из нашей общины.

Тут Великий Мастер яростно хлопнул ладонью по столу, буравя Сайхуна сердитым взглядом. Впервые увидев своего учителя в таком состоянии, Сайхун удивился и даже испугался.

– Щенок! Прикрой свой слюнявый рот! Думай лучше и никогда больше не мели мне всякую чушь, которая едва пришла тебе в голову!

– Но я не могу соблюдать наши правила на поле боя.

– Интересно, кто сказал тебе, что ты куда-то идешь? Откуда у тебя появились эти недостойные мысли? Ты не будешь носиться, стараясь утолить свои смехотворные желания; ты должен продолжать свое обучение!

– Но ведь я должен драться, а чтобы драться, мне нужно будет есть.

– Принципы нельзя нарушать никогда!

– Учитель, ты говоришь, что тело – это храм богов, – начал возражать Сайхун. – Как я смогу сражаться, не питая свое тело? И что произойдет тогда с моим «храмом»? Тело должно получать питание, да и боги не захотят жить в каких-то развалинах.

– Да ты полон каких-то дурацких идей!

– Если разум не может быть независимым, то все мы здесь не отличаемся от обыкновенной травы.

Великий Мастер поднялся и сердито смерил Сайхуна взглядом:

– Ты еще совсем юн и ничего не знаешь. Тебе достаточно немного поучиться – и ты уже начинаешь поучать весь мир. Подумай хорошенько, прежде чем решиться на такой безответственный шаг.

– Я стану странствующим даосом, – упрямо твердил Сайхун. – Я не буду привязан ни к какому храму.

– Если ты уйдешь, назад не возвращайся! – отрезал Великий Мастер. Эти слова как громом поразили Сайхуна; но сказать на это он ничего не смог.

– Да Си, я ухожу.

Великий Мастер тяжело опустился на стул и просто, не глядя махнул рукой, показывая, что отпускает его. 

Даосы Хуашань всегда славились своими боевыми искусствами, и поэтому военные правители всегда с удовольствием брали их в свою армию. Спустившись с гор, Сайхун и оба служки разделились. Каждый из них попал в отдельный партизанский отряд. Эти отряды могли действовать по своему усмотрению. Регулярная армия так или иначе подчинялась законам ведения войны; но отряды Сайхуна сражались под предводительством Цай Тинцзе и Бай Сунци так, как сами считали необходимым. Они часто совершали дерзкие рейды в тылу врага, проводили разведку боем, устраивали акты саботажа и собирали сведения о расположении сил противника. Сайхун и остальные бойцы, как правило, использовали традиционное китайское оружие; винтовки и пистолеты применялись только при совместных операциях с регулярными войсками.

Излюбленным оружием Сайхуна были сабля и копье. Юный командир всегда был одет в традиционный наряд воина: хлопковые куртка и брюки черного цвета, завязанные в пучок волосы также обтянуты куском черной ткани, на ногах – соломенные сандалии. Сайхун сражался яростно и энергично. При всем своем идеализме в восприятии мира он обладал незаурядной выносливостью и темпераментом. Он предпочитал выходить на задания в одиночку, бесшумно уничтожая одного японца за другим. Когда бы он ни выходил на бой – на рассвете, ночью или в полдень, – Сайхун умело маскировался среди высокой травы и кустарников и вскоре стал признанным мастером в борьбе с одинокими солдатами противника. Один мощный удар копьем в горло – и вражеский солдат погибал, не в силах даже позвать на помощь.

В ближнем бою юный мститель предпочитал саблю. Сайхун всегда старался приманить японцев как можно ближе, так что они в итоге были вынуждены доставать ножи или пользоваться штыком. Тут и проявлял свое умение Сайхун, без промаха действуя своей верной саблей. Кстати, ножны сабли были устроены таким образом, что каждый раз, когда клинок вынимали, лезвие скользило вдоль особого точила. Это было действительно непобедимое оружие. Выписывая сверкающим клинком круги и восьмерки, совершая неожиданные прыжки, легко парируя встречные удары, Сайхун одним движением мог обрубить противнику обе руки. Он помнил наставления мастеров боя с оружием: как наносить рассекающий удар, как рубить, как колоть. Последствия скользящего рубящего удара были настолько мучительны для врага, что снести ему голову значило проявить милость.

В рукопашном бою Сайхун высвобождал всю накопившуюся в нем энергию и силу юности. Его руки несли японцам смерть, а удары кулаком, пожалуй, не отличались от столкновения с железной кувалдой. Все меридианы тела были открыты для накопленной благодаря обету безбрачия энергии, а спартанские тренировки в Хуашань сделали его технику совершенной. Сайхун действительно был страшен в бою. Ему ничего не стоило одним ударом вывести вражеского солдата из строя, а то и вовсе свернуть голову легким поворотом руки.

Постепенно, под влиянием суровых военных будней, идеализм Сайхуна начал понемногу выветриваться. Теперь юноша ощущал, что им движет нечто иное: обыкновенная ненависть. Поля сражений были неподходящим местом для развития умственных способностей, а дикие контрасты военной реальности постепенно вытравили у него способность к состраданию. Там, В Хуашань, он научился многому; но только своими глазами увидев зверства захватчиков, он понял, что значит ненавидеть другого человека. Каждый раз когда китайские отряды вступали в оставленную противником деревню, он видел кровавые свидетельства человеческой жестокости. Изувеченные тела молчаливо рассказывали свою историю о изнасилованиях женщин, о проколотых штыками младенцах, о надругательстве над плотью невинных, о покалеченных мальчиках с отрезанными или обожженными половыми органами. Глаза Сайхуна устали ежедневно наблюдать этот кошмар. Однако для сердца и воли жуткие картины становились топливом, которое поддерживало неугасимое пламя ненависти, оттачивая ее до остроты лезвия бритвы. Жестокости войны лишили боевых товарищей Сайхуна всякой чувствительности, и теперь бойцы сражались стоически твердо. Но сам Сайхун чувствовал себя иначе. Изо дня в день он жил и боролся, балансируя на грани между преданностью выбранному делу и безумием.

Каждая последующая боевая операция все больше надрывала его психику. Звуки, звучавшие подобно неясным вопросам, ранили его тело и душу, преследовали день и ночь. Нет, дело было не в грохоте военных действий – оглушительные разрывы бомб и снарядов, сумасшедший треск пулеметных очередей и даже страшное хлюпанье плоти, разрубаемое острым сабельным клинком, давно стали привычными. А вот простые свидетельства обыкновенной человеческой жизни: хныканье напуганного младенца, стон умирающего товарища, предсмертный хрип врага – находили прямой отклик в его душе. Когда на поле битвы устанавливалась недолгая тишина, Сайхун стремился оживить эти редкие моменты, и на мгновение все эти немые вопросы «почему?» затухали. Потом, пересиливая себя, юноша возвращался к действительности. Краткие мгновения спокойствия среди какофонии безумия Сайхун использовал для того, чтобы разобраться в своих мыслях и ощущениях, разрешить проблему катастрофической разницы между миром даосизма и миром войны.