Подозреваемый - Майкл Роботэм

Люди говорят о грехе оплошности. Что это значит? Кто решает, что есть грех? Я знаю, что цепляюсь к словам, но если судить по тому, как люди морализаторствуют и делают выводы, то можно подумать, что правда – это нечто реальное и твердое, что можно взять в руки и передать другому, взвесить и измерить, а потом лишь согласиться с этим.

Но правда не такова. Если бы я рассказывал вам эту историю завтра, она бы отличалась от сегодняшней. Я пропустил бы детали сквозь фильтры своего сознания и представил бы свои действия более разумными. Правда – в значении слов, нравится ли нам это или нет.

Я не узнал Кэтрин по рисунку. А то, что я увидел в морге, было больше похоже на изуродованный манекен из витрины, чем на человеческое тело. Прошло пять лет. Я сказал Руизу сразу же, как только убедился сам. Да, я мог бы сказать раньше, но он и так уже знал ее имя.

Никто не любит признавать свои ошибки. И мы все ненавидим огромный зазор, который существует между тем, что мы должны делать, и тем, что мы действительно делаем. Поэтому мы изменяем либо свои поступки, либо свои убеждения. Мы извиняем себя или интерпретируем свое поведение более благоприятным образом. В моей работе это называется когнитивным диссонансом. Но у меня он не сработал. Мой внутренний голос – называйте его совестью, душой или ангелом-хранителем – все нашептывает: «Вруша-хрюша…»

Руиз прав. Со мной слишком много проблем.

Я ложусь на узкую кушетку и чувствую, как пружины вонзаются мне в спину.

Вызвать нового друга моей сестры в полицейский участок в половине седьмого утра – странный способ дать ему почувствовать себя частью семьи. Я знаю не многих юристов, занимающихся уголовными делами. Обычно я имею дело с государственными поверенными, и, в зависимости от того, какую позицию я отстаиваю в суде, они обращаются со мной либо как со своим лучшим другом, либо как с какой-то гадостью, на которую случайно наступили.

Саймон приезжает через час. Мы не затеваем светскую беседу о Патриции и не предаемся воспоминаниям о воскресном обеде. Вместо этого он указывает мне на стул и садится сам. Это работа.

Мы в комнате свиданий. Этажом ниже находятся камеры. Рядом с нами должна быть комната для допросов. До нас доносится запах кофе и клацанье компьютерных клавиатур. Сквозь жалюзи я вижу полоски начинающего светлеть неба.

Саймон открывает портфель и вытаскивает синюю брошюру и большой солидный блокнот. Меня удивляет, как ему удается сочетать внешность Санта-Клауса с повадками юриста.

– Нам надо принять решение. Они хотят начать допросы как можно скорее. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Я ловлю себя на том, что быстро моргаю. Что он имеет в виду? Какого признания ожидает?

– Я хочу, чтобы ты вытащил меня отсюда, – говорю я немного резковато.

Он принимается объяснять, что Закон о полиции и мерах по задержанию предоставляет следователям сорок восемь часов, в течение которых необходимо либо предъявить подозреваемому обвинение, либо отпустить его, если только суд не продлит этот срок.

– Значит, я могу провести здесь двое суток?

– Да.

– Но это смешно!

– Ты знал эту девушку?

– Да.

– Ты договаривался с ней о встрече в ночь, когда она умерла?

– Нет.

Саймон что-то записывает. Он склонился над блокнотом, вырисовывает точки и подчеркивает отдельные слова.

– Это случай для идиота. Все, что тебе надо сделать, – это представить алиби на тринадцатое ноября.

– Я не могу этого сделать.

Саймон бросает на меня усталый взгляд учителя, который не получил ожидаемого ответа. Затем смахивает пушинку с рукава пиджака, словно пытаясь отстранить проблему. Резко поднявшись, он дважды стучит в дверь, сообщая, что закончил.

– Это все?

– Да.

– А ты не собираешься спросить меня, не я ли ее убил?

Он выглядит смущенным:

– Прибереги уверения в невиновности для присяжных и молись, чтобы до этого не дошло.

Дверь за ним закрывается, но комната все еще наполнена тем, что он оставил: разочарованием, беспристрастностью и запахом лосьона после бритья. Через пять минут женщина-полицейский проводит меня по коридору в комнату для допросов. Я в такой уже бывал. На ранних этапах карьеры я иногда выступал в роли «ответственного взрослого», когда допрашивали детей.

Большую часть пространства в комнате занимают стол и четыре стула. В дальнем углу стоит магнитофон с таймером. На стенах и подоконниках пусто. Женщина немедленно встает у двери, стараясь не смотреть на меня.

Появляется Руиз с другим детективом, который выше и моложе, с вытянутым лицом и кривыми зубами. За ними в комнату для допросов входит Саймон. Он шепчет мне на ухо:

– Если я дотронусь до твоего локтя, значит, я хочу, чтобы ты молчал.

Я киваю в знак согласия.

Руиз садится напротив меня, не снимая куртки. Он трет рукой небритый подбородок.

– Это второй официальный допрос профессора Джозефа О'Лафлина, подозреваемого в убийстве Кэтрин Мери Макбрайд, – говорит он для записи. – На допросе присутствуют инспектор Винсент Руиз и сержант Джон Кибал, а также представитель доктора О'Лафлина Саймон Кох. Время – восемь четырнадцать.

Женщина проверяет, работает ли магнитофон. Кивает Руизу. Он кладет руки на стол и соединяет пальцы. Его взгляд, лишенный всякого выражения, останавливается на мне. Должен признать, это очень эффектная пауза.

– Где вы были вечером тринадцатого ноября этого года?

– Не помню.

– Вы были дома с женой?

– Нет.

– Значит, это вы припоминаете, – замечает он саркастически.

– Да.

– Вы работали в тот день?

– Да.

– В котором часу вы ушли с работы?

– У меня была назначена встреча с врачом на четыре часа.

Руиз продолжает задавать вопросы в том же духе, чтобы прояснить детали. Он пытается прижать меня. Он знает, как и я, что врать не труднее, чем говорить правду. Все портят подробности. Чем больше мелочей ты вплетаешь в свой рассказ, тем труднее с ними управляться. История становится похожа на ортопедическую куртку, сжимающую тебя все крепче и не дающую возможности двигаться.

Наконец он спрашивает о Кэтрин. Тишина. Я смотрю на Саймона. Он молчит. Он не произнес ни слова с начала допроса. Ничего не сказал и второй детектив, сидящий возле Руиза.

– Вы знали Кэтрин Макбрайд?

– Да.

– Где вы с ней впервые встретились?

Я рассказываю всю историю: о самоистязании и психологических консультациях, о том, как она вроде бы поправлялась и как уехала из Марсдена. Странно говорить о случае из практики. Мой голос звучит отстраненно-скрипуче, словно я слишком устал, пытаясь убедить их.

Я заканчиваю и развожу руками, показывая, что сказал все. Я вижу свое отражение в глазах Руиза. Он ждет большего.

– Почему вы не рассказали о Кэтрин руководству больницы?

– Мне было жаль ее. Я подумал, что будет несправедливо, если старательная медсестра лишится работы. Кто бы от этого выиграл?

– Это единственная причина?

– Да.

– У вас был роман с Кэтрин Макбрайд?

– Нет.

– Вы имели с ней сексуальные отношения?

– Нет.

– Когда вы говорили с ней в последний раз?

– Пять лет назад. Не помню точную дату.

– Почему Кэтрин звонила в ваш кабинет в ночь своей смерти?

– Не знаю.

– Мы располагаем другими записями телефонных разговоров, свидетельствующими о том, что она звонила на этот номер дважды в предыдущие две недели.

– Я не могу этого объяснить.

– Ваше имя упоминается в ее дневнике.

Я пожимаю плечами. Это еще одна загадка. Руиз ударяет ладонью по столу, и все, включая Саймона, вздрагивают.

– Вы встречались с нею той ночью.

– Нет.

– Вы выманили ее из отеля «Гранд Юнион».

– Нет.

– Вы мучили ее.

– Нет.

– Это дерьмо собачье! – взрывается он. – Вы сознательно утаили информацию и последние три недели только и делали, что прикрывали свою задницу, вводя следствие в заблуждение и стараясь отвлечь от себя внимание полиции.

Саймон дотрагивается до моей руки. Он хочет, чтобы я молчал. Я не обращаю на него внимания.

– Я не прикасался к ней. Я ее не видел. У вас НИЧЕГО нет!

– Я хочу поговорить со своим клиентом, – говорит Саймон с большой настойчивостью.

К черту все это! Я покончил с вежливостью.

– Зачем мне было убивать Кэтрин? – кричу я. – У вас есть мое имя в дневнике, телефонный звонок в мой офис – и нет никакого мотива. Занимайтесь своим делом. Сперва найдите улики, а потом выдвигайте обвинение.

Следователь помоложе ухмыляется. Я понимаю, что что-то не так. Руиз открывает тонкую зеленую папку, лежащую перед ним на столе, извлекает оттуда ксерокопию и подталкивает ее ко мне.

– Это письмо, датированное девятнадцатым апреля тысяча девятьсот девяносто седьмого года. Оно адресовано старшей медсестре больницы Ройал-Марсден. В этом письме Кэтрин делает заявление, что вы домогались ее в своем кабинете в больнице. Она утверждает, что вы загипнотизировали ее, обнажили ее грудь и пытались снять нижнее белье…