Лихо. Медь и мёд - Яна Лехчина

– Ну вот ты дура или нет? – сухо осведомилась Чарна. – К чему был этот маскарад? Если ты просто хотела поговорить с нами, подошла бы и позвала. Чего ты теперь удивляешься?

Она наклонилась, подобрала перо.

Юрген рыкнул последний раз, оборотился.

– Какие же вы странные, – выплюнула Ружена, чуть не плача.

– Мы? – удивилась Чарна, ещё укрытая пыльной пеленой. – Лучшие ученицы твоей госпожи заявились в лес Йовара ночью и принялись колдовать. Вы в своём Звенящем дворе все такие бесшабашные? Все верите, что пара ласковых фраз, и остальные будут смотреть вам в рот?

– Хватит. – Юрген качнул ладонями, приглушил вихрь. – Прости, если напугал. Но и ты поступила немудро.

Он с тоской глянул на перо и помолчал с мгновение.

– Как оно работает?

– Выпускаешь в воздух. Идёшь туда, куда показывает верхний край. – Ружена сглотнула, отбросила носком слюдяной осколок. Стряхнула с себя пыль.

– Хорошо. – Юрген откашлялся и запустил пальцы в волосы. – Какая глупость вышла…

Как бы госпожа Кажимера с них за напуганную ученицу шкуру не сняла.

– Передай своей госпоже, – Юрген медленно поклонился, – что мы польщены и принимаем её приглашение.

– Что? – Чарна обернулась. Она держала перо на расстоянии вытянутой руки. – Ты серьёзно? Зачем нам это?

– Затем, – проговорил Юрген тихо, – что нельзя отказываться, если тебя зовёт чародейка Драга Ложи. Это всё, что ты хотела услышать от нас, Ружена?

Она кивнула. Тряхнула серьгами, щёлкнула пальцами под их бренчание.

Дверь скрипнула и приоткрылась.

Весь чердак был укутан душной взвесью. Когда Юрген шагал, под его ногами хрустел сор. Он пропустил Чарну вперёд и вышел, не поворачиваясь к Ружене спиной – больше по привычке, чем из опасения.

– Ты же пошутил, да? – зашептала Чарна ему на ухо. – Мы не пойдём к Кажимере на самом деле?

Юрген невесело усмехнулся и пристукнул по перилам.

– О нет, – вздохнул. – Ещё как пойдём.

1. Чудовище

Беривой знал, каково это – когда тебя боятся.

Бывало, заявляешься в гости к боярину, провинившемуся перед господарем Нельгой. Проходишь во двор – молодой, весёлый, в щегольском красном кафтане. Кланяешься, улыбаешься белозубо. Ещё не кладёшь руку на сабельную рукоять и не свистишь товарищам, чтобы зажигали факелы, а боярин уже бледнеет, пятится. Говорит, что не замышлял ничего против господаря, ничего, и мысли не было… Иногда боярин падает на колени, умоляет, и слушать его приятно и сладко.

Или: едешь с друзьями с охоты. Все – распалённые, хмельные от бега и браги. Заезжаете гурьбой в случайную деревенскую избу (хоть случайность – дело спорное; выбираешь ту, что побогаче), а остальное уже за хозяевами. Если они умны, то слова лишнего не скажут, накроют стол и поднесут лучшее вино. В Стоегостском господарстве знают Беривоя и его друзей – кому они служат и что будет, если не дать им того, что просят. Господарево имя звучит громко, а хлыст его верных слуг бьёт больно, ой больно.

Хозяйская дочка подаёт чарку – цепляешь её руку и привлекаешь к себе, обхватываешь за бёдра. Девка ахает. Её отец розовеет, но сделать ничего не может. Ну а что ему дороже – честь дочки или головы домочадцев?.. Высоких гостей нужно уважить, а иначе разнесут избу по брёвнышкам.

Так когда же всё изменилось?

Беривою хорошо жилось при господаре. И дальше горя не знал бы, если бы не та сука из цветника главной стоегостской колдуньи – наложила на него чары, бестолочь. Из-за этого Беривой несколько недель ходил сам не свой, будто голова ему не принадлежала. Думал: ничего, оправлюсь; упрошу господаря поговорить со своей советницей-колдуньей, чтобы та держала своих девок в узде. Иначе Беривой размотает их кишки по мостовой – особенно достанется той рыжей дуре. Вроде молодая, а тетёха тетёхой, без слёз не взглянешь.

Но потом появился Ткач.

Так Беривой называл его в мыслях. Он не помнил, кто это был, мужчина или женщина, и перебирал разные слова: швея, портной, петельщик, пряха… В конце концов решил, что будет думать о нём как о Ткаче и для удобства – в мужском роде.

Сейчас Беривой не ответил бы, где познакомился с Ткачом и как тот заманил его в землянку. На задворках ума скреблось – кажется, Беривой был весел и пьян. Он сказал Ткачу нечто грубое, но что тот ответил?.. В остатках воспоминаний Беривоя он был таинственно тих. Может, не ответил ничего. Или проговорил насмешливо – ну что же ты бранишься, господин дружинник?

А дальше – темнота, и в этой тьме – медовые островки воспоминаний. Тесная землянка и свечи, золотящие стену. Пот, катящийся по лицу Беривоя. Запах дыма и шерсти. Вместо Ткача – тень, нависающая над столом; точно кусок памяти затемнили.

Боли не было, только усталость и странное тепло. Беривой то проваливался в тяжёлый сон, то вновь просыпался беспомощным, распластанным на столе. Он понимал, что Ткач перешивал его тело, но не мог даже закричать.

Вместо ниток клубился чёрный дым – это было колдовство. До этого Беривой не встречал колдовства, кроме того, что было у главной стоегостской колдуньи или деревенских знахарей, шепчущих заговоры на удачу. Чары Ткача были иного толка – телесные, сажево-чёрные. Волчья луна над лачугой, кровь и гарь…

Ткач орудовал ножами и иглами. Те ножи, которые видел Беривой, были маленькими и узкими – посмеялся бы, если бы не лежал, прикованный волшбой. Это не ножи воина, такими не пропорешь живот одним ударом. Но больше всего у Ткача было игл.

Наверное, следовало его прозвать Вышивальщиком, но Беривой не стал спорить сам с собой. Иглы парили над ним, ныряли в облако чар и поднимались, как юркие кораблики. Проползали под кожей, тянули за собой туманную чёрную нить. Беривой, уже пляшущий на границе между тьмой и явью, чувствовал эти иглы, но знал, что у Ткача была ещё одна – самая дорогая, серебряная. Та, которую он берёг. Та, которой он не шил.

Став воплощением чар Ткача, Беривой чувствовал и эту иглу, но не понимал, где она спрятана. Он страшно хотел её отыскать, и когда осознал почему, то выскользнул из оцепенения, взъерепенился. Дёрнулся так, что чуть не напоролся на нож Ткача, которым тот чертил линию на его руке.

Ему нужно найти иглу и сломать. Да, да, найти и сломать: Беривой знал, что тогда всё закончится, Ткача не станет. Он понял это нутром, сердцем, звериным чутьём. Испытал боль и жажду