Смерть на брудершафт (Фильма 1-2) - Борис Акунин

Оказывается, настоящая любовь — не трепет души, описанный у Тургенева или Толстого. И не постельные кувыркания, о которых трепали языком в университетской курилке. То есть, конечно, и трепет, и кувыркание, но это лишь крошечная часть огромного, неописуемого словами мира, где и сосредоточена истинная Жизнь. Кто там не бывал — всё равно не поймет, зря Тургенев с Толстым только бумагу переводили. Или, может, сами знали об этом мире лишь понаслышке?

Неловко было вспоминать поцелуйчики с Симой Чегодаевой, и уж тем более неуклюжую возню на сеновале с деревенскими хохотушками. К любви эти глупости не имели никакого отношения. Совсем.

Выражение лица у влюбленного было такое, что даже Козловский обратил внимание и спросил, чем вызвана «идиотская улыбка». Впрочем, гораздо больше штабс-ротмистра занимало, в голосе ли нынче солист. Получив утвердительный ответ, князь помощником интересоваться перестал и до самого вечера натаскивал агентов: то по одиночке, то всех вместе.

Настал роковой вечер

На сей раз, когда распорядитель объявил русских артистов, майор Фекеш с Воячеком вышли не сразу, а в самой середине первого номера — видимо, специально, чтобы сорвать выступление.

Только ничего у них не получилось.

Во-первых, почти никто из соотечественников не последовал их примеру. Любопытство возобладало над патриотизмом.

Ну а во-вторых, Лютикова подобными пустяками было не смутить.

Поскольку трюки с картами имеет смысл показывать лишь с близкого расстояния, фокусник спустился прямо к столам. Воячек, топая мимо, нарочно толкнул его плечом. Лютиков глумливо поклонился вслед рыжему обер-лейтенанту, и публика покатилась со смеху, потому что у австрияка на фалде заболтался невесть откуда взявшийся поросячий хвостик, а на спине заалел бубновый туз.

— Молодец, — фыркнул Козловский на ухо Алеше. — Одного боюсь: не утянул бы у кого-нибудь часы или бумажник, по старой памяти.

Зрителям фокусник очень понравился, его долго вызывали аплодисментами, но Лютиков не вышел.

После него пела Василиса в расшитом сарафане и кокошнике, тоже недолго.

Потом появился Никашидзе в германской каске и с кайзеровскими усами. Среди обитателей «Гранд-отеля», как и во всей итальянской Швейцарии, преобладали антинемецкие настроения, поэтому артиста приветствовали хохотом. Правда, из зала вышли еще несколько оскорбленных тевтонов, но это лишь прибавило номеру пикантности.

Состроив зверскую рожу, Никашидзе стал метать в Василису, олицетворявшую собой матушку-Русь, острые кинжалы. Сталь вонзалась в дерево, Булошников пищал и гордо тряс косой, зрители ахали. Всё шло великолепно.

Ровно в десять часов первая часть концерта закончилась.

За кулисами штабс-ротмистр сунул артистам сумку с оружием и инструментами.

— Всё, пошли-пошли. Лютиков уже в автомобиле. У вас 60 минут.

— Акакий Акакьич, штаны бы надеть, а? — попросил Булошников.

— Всё в сумке. Переоденешься по дороге. Марш! Только смотрите у меня. Без покойников! Головы поотрываю!

Командир перекрестил удаляющихся агентов и напутствовал Романова:

— Ну, Алексей Парисович, расстарайтесь. Чтоб десять раз на «бис» вызывали.

Солиста встретили хлопками и приветственными криками. Сегодня «казак» был в красной, расшитой золотом черкеске и белой папахе. Поправив на поясе бутафорский кинжал, он изящно поклонился залу.

Аккомпаниатор, ссутулившись, просеменил к роялю, открыл ноты.

— «Нотихб!» «Нотихб!» — донеслись возгласы. Алеша прижал руку к сердцу, кивнул Козловскому и для разминки спел мелодичный, нетрудный для исполнения романс «Ночь тиха, под луной тихо плещет волна», обводя взглядом ресторан.

Здесь ли она? Вот единственное, что его сейчас занимало.

Да, да!

Когда он увидел Клару, ему показалось, будто в зале что-то произошло с освещением. Угол, где сидела она, словно озарился чудесным сиянием, зато вся остальная часть помещения погрузилась в сумрак.

В сегодняшней программе танец госпожи Нинетти не значился. Очевидно, поэтому Клара была не в своей газовой накидке, а в вечернем платье и пышном боа из страусовых перьев. Вуалетка, заколотая черной жемчужиной, опускалась на ее лицо, но не прятала его, а наоборот, делала еще ослепительней. Алешу поразило: неужто люди не видят этого неземного сияния? А если видят, как они могут есть, пить, смотреть на сцену?

Должно быть, у него на время помутилось зрение — соседа Клары певец разглядел с опозданием. И чуть не сбился с мелодии.

Проклятый итальянец сидел рядом с Кларой и поглаживал ей запястье!

За минувший день Алеша узнал о Рафаэле Д'Арборио больше, чем за всю предшествующую жизнь.

Это было нетрудно. В гостиничной библиотеке книги живого классика на разных языках занимали несколько полок. Все итальянские газеты и половина швейцарских обсуждали речь, которую Д'Арборио недавно произнес на римской площади перед двадцатитысячной толпой. Блестящий оратор призывал соотечественников воевать на стороне Антанты, и вся страна поддержала своего кумира. Просто поразительно, что этот негодяй придерживался столь похвальных взглядов! Но это его не извиняло. Глядя на портреты пучеглазого фанфарона, Алеша ощущал, как к горлу подкатывает тяжелая, густая ненависть. Гнусный сатир! Мерзкий пятидесятилетний старикашка!

После аплодисментов, проигнорировав вопросительный взгляд Козловского, Алеша на минуту ушел за кулисы — выпить воды и взять себя в руки.

Картинка 14

Вернулся, раздвинув занавес жестом супруга, распахивающего дверь спальни, чтобы покарать преступных любовников.

Бросил аккомпаниатору:

— «Хас-Булат!»

И сжимая рукоять кинжала, завел тягучую, грозную кавказскую песню про благородного джигита, зарезавшего неверную жену.

Клара почувствовала его обиду, послала певцу украдкой воздушный поцелуй, и баритон сразу зазвучал мягче, глубже.

В зале закричали:

— Bravo, Romanoff!

А тем временем…

«Делонэ-бельвилль» с погашенными фарами остановился в темном пустом переулке. Не хлопнув дверцами, вышли трое мужчин, одетых в черное и оттого почти не различимых во мраке.

Первый вышагивал налегке, грациозной кошачьей походкой. За ним вразвалочку шел второй, неся на плече тяжелую сумку. У третьего, огромного детины медвежьих пропорций, в руке тоже была большущая сумка, но пустая.

Переулок вывел троицу к высокой каменной стене. Не обменявшись ни единым словом, подозрительная компания повернула направо, проследовала мимо наглухо запертых ворот и остановилась у старого дуба. Дерево росло шагах в десяти от стены.

Здесь человек-кошка, он же агент первого разряда Георгий Никашидзе, надел специальные перчатки со стальными когтями и очень сноровисто вскарабкался на дерево. Булошников и Лютиков, присев на корточки, с интересом наблюдали за действиями своего товарища.

Тот пребывал в отличном расположении духа. Этот человек очень любил свою работу. По давней привычке, приступив к делу, он бормотал под нос какое-нибудь стихотворение из тех, что сохранила его память с гимназических лет. Дальше третьего класса чрезмерно резвый мальчуган не поднялся, поэтому стихов запомнил немного, но превосходно обходился и этим скромным репертуаром.

Залезая на дерево, он шептал: «У лукоморья дуб зеленый».

Распутывая бечеву: «Златая цепь на дубе том».

«Златая цепь» с тихим шелестом рассекла воздух, железный крюк зацепился за кромку стены. Без лязга, без скрежета — крюк был в чехле из прорезиненной ткани.

С ловкостью акробата «волкодав» перелез по веревке с дуба на стену, распластался там и стал изучать обстановку.

Его взору открылся чудесный сад: пальмы, благоуханные тропические кусты, клумбы, стеклянные оранжереи. Но флора агента не заинтересовала. Повертев головой, он определил местоположение часовых. Один прохаживался у входа в дом. Второй стоял у ворот.

«И днем и ночью кот ученый всё ходит по цепи кругом», — прошептал грузин и, пригнувшись, беззвучно пробежал по стене налево.

«…Идет направо — песнь заводит, налево — сказку говорит…»

Остановился над воротами, примерился, прыгнул сверху точно на плечи дозорному. Короткий удар кулаком, в котором зажата свинчатка.

«Там тишина, там леший бродит…»

Охранник, дежуривший у дверей виллы, что-то услышал.

— Cosa c'e, Gino?[24]

Держа карабин наготове, осторожно двинулся по аллее к воротам. Прижавшийся к мохнатому стволу пальмы агент вынул метательный нож, взвесил на руке и с сожалением спрятал обратно. Губы Никашидзе были плотно сжаты. Лира временно умолкла.

Картинка 15

— Gino! Gino! — всё громче звал часовой. Лязгнул затвор.