Невидимый (Invisible) - Пол Остер

Следующие три дня он упорно придерживается режима молчания. Ни с кем не видится, ни с кем не разговаривает, и понемногу он начинает чувствовать себя увереннее в своем одиночестве, будто ограничение, напущенное им на себя, очистило его каким-то образом, вернуло его в состояния человека, каковым он представлял себя ранее. Он пишет две короткие поэмы, в которых появляется что-то стоящее (хорошо бы все, да только мечта о другом / хорошо б ничего, да только мечта не об этом), проводит всю вторую половину дня в размышлениях о сцене возрождения в фильме Дрейера и сочиняет длинное, очень эмоциональное письмо к Гвин о переменчивости неба Парижа, взглядом из окна его комнаты: Жить здесь означает стать знатоком облак, метеорологом капризов. Потом, на четвертый день, после того, как только что проснулся, пригубив первый глоток растворимого кофе, приготовленного им каждым утром на плитке позади кровати, раздается стук в дверь.

Еще не до конца проснувшийся, еще разомлевший от тепла постели, взъерошенный неодетый Уокер натягивает штаны и идет к двери, переступая носками босых ног и стараясь не зацепить занозу от торчащих дощечек пола. Вновь он думает, что это Морис, и вновь это не так, и, ожидая Мориса за дверью, он даже не удосуживается спросить, кто там.

Сесиль стоит перед ним. Она взволнованна, она кусает нижнюю губу, она то и дело вздрагивает, будто электрический разряд время от времени проходит через ее тело, и будто она готова оторваться от земли и взлететь.

Уокер говорит: Ты же должна быть в школе?

Не беспокойся о школе, отвечает она, проходя в дверь без приглашения. Это более важно, чем школа.

Ладно, это более важно, чем школа. Насколько?

Ты не позвонил мне ни разу после того ужина. Что произошло?

Ничего. Я был очень занят, только и всего. И я подумал, ты тоже. У тебя только что начались уроки на этой неделе, и ты по уши, наверное, в домашних заданиях. Я хотел предоставить тебе несколько дней, чтобы ты втянулась в учебу.

Это не так. Это совсем не так. Моя мать говорила с тобой, вот почему. Моя глупая мать говорила с тобой и напугала тебя. Хорошо, чтобы ты знал, моя мать не знает ничего обо мне. Я сама могу о себе позаботиться, спасибо за заботу.

Подожди, Сесиль, говорит Уокер, поднимая правую руку и оставнавливая ее речь открытой ладонью — жестом полицейского, регулирующего движение. Я встал три минуты назад, продолжает он, и все еще пытаюсь проснуться. Кофе. Вот, что я делал. Я пил кофе. Хочешь немного?

Я не люблю кофе. Ты знаешь это.

Чай?

Нет, спасибо.

Ладно. Ни кофе, ни чая. Пожалуйста, сядь хотя бы. А то я начинаю волноваться.

Он жестом приглашает ее сесть на стул, затем отодвигает этот стул для нее, и в то время, как Сесиль идет, он берет чашку кофе и подходит к постели. Он усаживается, провалившись в матрас в тот же самый момент, как она садится на скрипучий стул. Отчего-то это совпадение кажется ему смешным. Он глотает уже не горячий кофе и улыбается ей, надеясь, их совместное приземление было так же смешно и ей, но у Сесиль нет повода для смеха, она не улыбается ему в ответ.

Хелен, говорит он. Да, она говорила со мной. Это случилось, когда ты вышла из комнаты после пианино, и разговор длился пятнадцать-двадцать секунд. Она говорила, я слушал, но ничуть не напугался.

Нет?

Конечно, нет.

Точно?

Абсолютно.

Тогда почему ты исчез?

Я не исчез. Я хотел позвонить тебе в субботу или в воскресенье.

Правда?

Да, правда. Прекрати. Больше никаких вопросов, хорошо? Никаких сомнений. Я твой друг, и я хочу быть твоим другом.

Но лишь…

Хватит. Я хочу быть твоим другом, Сесиль, но не могу им оставаться, если ты мне не веришь.

Верить тебе? Ты о чем? Конечно, я тебе верю.

Не совсем. Мы провели вместе много времени, мы говорили о многом — книгах и философах, искусстве и музыке, фильмах, политике, даже обуви и шляпках — но ты никогда не рассказала мне о себе. Ты не должна скрывать ничего от меня. Я знаю, что такое проблемы. Я знаю, что бывает в семьях, когда что-то не так. В тот день, когда я рассказал тебе о моем брате Энди, я думал, что ты тоже расскажешь о себе, но ты не промолвила ни слова. Я знаю, что случилось с твоим отцом, Сесиль, я знаю, в каком аду ты и твоя мать живете, я знаю о разводе, я знаю о свадебных планах твоей матери. Почему ты даже не упомянула об этом? Мы же друзья. Мы же здесь, чтобы разделить боль, помочь друг другу.

Мне очень тяжело, говорит она, опуская глаза и разглядывая свои руки. Вот почему я так счастлива, когда с тобой. Потому что я не должна думать об этих вещах, потому что я могу позабыть о том, какой грязный и ужасный мир вокруг нас…

Она говорит, но он уже не слышит ее, его внимание на другом из-за внезапной мысли, пришедшей ему в голову, и он раздумывает, может быть, сейчас как раз и есть тот самый момент, чтобы рассказать ей его историю, историю Борна и Седрика Уилльямса, убийства Седрика Уилльямса, тот самый правильный момент, потому что после всех его уверений в дружбе она сможет внимательно выслушать его рассказ, спокойно воспринять описание жестокого поступка Борна, без последствий для хрупкого создания, как ее назвала мать, для этой дрожащей, грызущей ногти, ранимой Сесиль, в то же время проведшей лето за переводом поэмы столь жестокой, будто из ночного кошмара, что даже он был потрясен монологом-воем Кассандры о разорванных в клочья монстрах и сожженых городах и убийствах родных детей, но все это — в мире воображаемого насилия мифа давних от нас лет, а Борн при всем при этом — реальный человек, живущий, дышащий человек, кого она знает всю свою жизнь, человек, решивший жениться на ее матери, и неважно — за или против она этой женитьбы, что случится с ней, когда она узнает о том, на что способен этот человек, когда он расскажет об убийстве, виденном им своими собственными глазами, и, хоть и решив, что сейчас — самое лучшее время для разговора о случившемся в Нью Йорке прошедшей весной, он медлит, он никак не может собраться с силами, он не должен этого делать, он не сделает этого, и так выходит, он не будет вовлекать Сесиль, чтобы донести эту историю до ее матери, он сам пойдет к Хелен, и это лучшее решение, самое честное решение, и если при этом он даже и не добьется ничего, все равно — он не должен и не расскажет Сесиль ничего.

Все в порядке, Адам?

Колдовство ушло. Уокер смотрит на нее, качает утвердительно головой и улыбается ей короткой извинительной улыбкой. Прости, говорит он, я просто задумался.

О чем-то важном?

Нет, совсем нет. Я вспомнил ночной сон. Ты знаешь, как это бывает после пробуждения. Твое тело проснулось, а сознание все еще там, в постели.

Так ты не злишься на меня за то, что я пришла?

Совсем нет. Я рад, что ты пришла.

Я тебе нравлюсь, хоть чуть-чуть, да?

Это что за вопрос?

Ты думаешь, я некрасивая или страшная?

Не говори глупостей.

Я знаю, я некрасивая, но я и не уродина, да?

У тебя замечательное лицо, Сесиль. Деликатное лицо с красивыми, живыми глазами.

А почему ты никогда не прикасался ко мне и не пробовал поцеловать меня?

Что?

Ты слышал меня.

Почему? Я не знаю. Потому что я никогда не хотел просто использовать тебя, я полагаю.

Ты думаешь, я девственница, да?

Сказать честно, я вообще не думал об этом.

А я — нет. Чтобы ты знал, я уже не девственница и никогда уже не буду.

Поздравляю.

Это случилось прошлым месяцем в Бретани. Его звали Жан-Марк, и у нас было три раза. Он хороший человек, Жан-Марк, но я его не люблю. Ты понимаешь, о чем я?

Вроде.

И?

Дай мне немного времени.

Это что-то значит?

Это значит, что я все еще по уши влюблен в кого-то из Нью Йорка. Она порвала со мной прямо перед моим отъездом в Париж, и я все еще не отошел от этого, все еще пытаюсь как-то все это прожить. Я не готов ни к чему такому прямо сейчас.

Я понимаю.

Хорошо. Все становится гораздо проще.

Не проще — гораздо сложнее. Но ничего не изменится в самом конце.

Да?

Когда ты меня узнаешь получше, ты увидишь, у меня есть одно особое качество, чем я отличаюсь от всех остальных.

И что это за качество?

Терепение, Адам. Я самый терпеливый человек в мире.

В субботу, решает он. Хелен не работает. У Сесиль пол-дня учебы, и потому суббота — единственный день в неделе, когда он сможет пойти на квартиру Жуэ, зная, что там только одна Хелен. И он решает устроить встречу сейчас же, чтобы поговорить с ней, пока Борн все еще в Лондоне, и только сейчас нет никакого риска, что Борн может войти к ним прямо на середине разговора. Он звонит Хелен в клинику. Он говорит, что хочет поговорить с ней о чем-то важном о Сесиль. Нет, ничего страшного, говорит он, скорее наоборот, но ему нужно поговорить с ней, и будет лучше для всех, если Сесиль не будет присутствовать при разговоре. Тогда сама Хелен приглашает его прийти в субботу утром к ним на квартиру. Сесиль будет тогда в школе, и если он появится около девяти утра, они смогут закончить разговор до ее прихода. Что Вам приготовить? спрашивает она. Кофе или чай? Круассаны, бриоши или тосты? Кофе и тосты, говорит он. Йогурт? Да, йогурт будет как раз. На том и остановимся тогда. Он придет на завтрак в субботу утром. Голос Хелен услужлив, полон приветливости и соучастия; и Уокер меняет свое мнение о ней по окончании разговора. Похоже, она замкнута только с незнакомцами, но после какого-то времени она перестает быть навзводе и начинает выказывать ее истинные качества. И они все более и более нравятся ему. Хелен, очевидно, неплохо относится к нему, и, честно говоря, он к ней — тоже. Все больше поводов избавиться от Борна и чем скорее, тем лучше. Если это возможно. Если у него получится убедить ее.