Средний путь. Карибское путешествие - Видиадхар Найпол

Американец средних лет с грубоватым угрюмым лицом прислонился к одной из колонн галереи вдоль ветхого здания Авиалиний Британской Гвианы на аэродроме Аткинсона. Что он американец, я догадался по одежде: уж очень говорящими были его соломенная шляпа и брюки цвета хаки, да и очки тоже. Еще он был с фотоаппаратом и жевал. Свой багаж в полиэтиленовых пакетах он раскидал по полу вокруг себя, а перемещаясь, брал все пакеты с собой. Такая предосторожность казалась чрезмерной, поскольку людей вокруг было мало и всем нам было по дороге: полдюжины добытчиков алмазов, доктор Талбот и я. Доктор Талбот собаку съел на жизни во внутренних районах. Он чувствовал себя на своем месте только в буше, за лечением зубов индейцам. Свой багаж он перевязал веревкой, а с собой носил зонтик — странно смотревшийся в сочетании с белой панамой — и несколько книг, в основном о врачах.

Мы направлялись в Камаранг, на юго-запад, к горе Рорайма, где встречаются границы Британской Гвианы, Бразилии и Венесуэлы. Камаранг — это индейская резервация, которую открыли лишь недавно. На въезд туда до сих пор требуется разрешение правительства, а добытчикам алмазов разрешают находиться там только проездом по пути к алмазным полям.

«Дакота» прилетела из Рупунуни, с нее сняли груз — фасованную говядину, — и мы поднялись на борт. Американец, отказавшись от помощи грузчиков, обвязался и обвесился своими пакетами и покачиваясь забрался в самолет. Потом, очень тщательно и неторопливо, он отвязал и отцепил все свои пакеты, сложил их в хвосте самолета, выбрал место, протер его от пыли платком, сел и сосредоточился на застегивании ремня безопасности, при этом безостановочно жуя; взвешенность его действий прерывалась какими-то резкими набрасывающимися движениями, как у человека, который некоторое время следит за мухой, а потом резко хлопает по ней рукой.

Через несколько минут мы покинули побережье. Над Бартикой мы видели проблеск красной дороги, ведущей к золотым месторождениям Потаро, потом — бесчисленные лесистые острова, которыми поперхнулась река Мацаруни, а потом пошли леса и леса. Мы перестали смотреть в маленькие овальные иллюминаторы и просто слушали шум моторов. Добытчик-негр рядом со мною читал джорджтаунскую «Кроникл». Он заметил, что я заглядываю ему через плечо, и протянул мне газету. Статья на первой странице была посвящена безобразным условиям жизни в районе Каиани, где добываются полезные ископаемые. Рабочие, как выяснилось, не имели ни врача, ни администрации и полностью зависели от венесуэльских властей. Это поведал «Кроникл» рабочий по имени Агриппа, и в статье цитировались его слова: «Порежут человека в драке, а присмотреть за ним некому — ни доктора нет, ни полиции».

Так же неожиданно, как и по пути в Рупунуни, начались горы. Но у них вершины были плоские, свидетельствующие о том, что здесь было плато, которое осело и раскрошилось, оставив лишь стены серого камня, как у гигантского замка, четкие, с аккуратными башнями, одна башня почти квадратная, другие совершенно круглые, а вниз по этим стенам сбегали и разбегались в брызгах тонкие белые следы, оставленные водой. «Удивительны эти каменные стены; сломленные судьбою, замки пришли в упадок; творения гигантов рассыпаются в прах». Этот школьный текст вернулся, помимо воли, после стольких лет; но англо-саксонский поэт говорил о заброшенном городе Бате, а здесь был затерянный мир Конан Дойля.

Мы приготовились к посадке. Я вернул «Кроникл» владельцу, который сказал: «Так ты чего, прочел это, да? Агриппа это я. Газетам надо правду говорить. С ними не шути!»

Билл Сеггар, местный уполномоченный, встретил нас у трапа. Доктор Талбот должен был ночевать у него. Нам с американцем предстояло делить один номер в гостинице. Несколько мальчиков-индейцев отнесли туда наш багаж, и американец каждому аккуратно выдал на чай. Пока я разбирался со свертками, американец вышел на веранду, когда я вышел из комнаты, он вошел внутрь. Мы не разговаривали.

Поселение в устье Камаранга расположено вокруг взлетно-посадочной полосы, которая находится у слияния рек Камаранг и Мазаруни. С гостиничной веранды открывался вид на черную стеклянистую Мазаруни, прямо у подножья скалы; недвижная вода между стенами деревьев, ясно отражающимися на одной стороне, смутно — на другой, и голубая гора Рорайма с плоской вершиной, далеко-далеко, где река кончается. Я спустился по утесу к краю воды. Три индейские девочки шептались и хихикали, сидя на валуне, — впервые я увидел улыбающихся индейцев. Двое мальчиков, хихикая, прогребли мимо в лодке из древесной коры, которая, казалось, скользила по гладкой темной воде. Это было похоже на иллюстрацию в детской книжке о детях далеких земель, которые должны уметь всякие трудные вещи.

Возле одного из недостроенных домов я встретил троих старателей, летевших с нами в самолете. Один был индиец, двое других негры — коричневый и черный. Индиец — я заметил среди немногих его пожитков бутылку перечного соуса — мгновенно разговорился, коричневый негр тоже говорил, а черный хранил молчание и почти не смотрел на меня. О гвианских старателях знают все, и эти люди, признав во мне осведомленного туриста, старались соответствовать своей репутации. Индиец рассказал, что он ныряльщик. Я выказал восхищение, которого от меня ожидали. «Самый лучший способ бедняку заработать на жизнь,» — сказал «говорящий» негр. Индиец заговорил о погружении в воду. Иногда, сказал он, можно оставаться под водой полдня. Нужно все делать с умом. «Человек безрассудный и полчаса не продержится». Я спросил негра, не из Джорджтауна ли он. Он смутился и сказал, что «приехал с другой земли». Это значило, что он островитянин с малого острова; дальше я не расспрашивал. Что-то перелетело на одну из грубых деревянных колонн и уселось у меня над головой: это был паук, переносивший большой белый диск с яйцами под брюхом. Я попрощался со старателями, когда они развешивали на ночь свои гамаки, под ними текла черная Мазаруни, гора Рорайма смутно виднелась вдали.

Билл Сеггар пригласил меня на ужин. Он пригласил и американца, но американец, пробормотав что-то о том, что он не ест чужую еду, отклонил предложение, и, проходя мимо гостиницы, я видел, как он на кухонной веранде аккуратно открывает консервную банку, вытащенную из очередного полиэтиленового пакета. В простом деревянном доме Билла Сеггара, хорошо оснащенным книгами и журналами, с индейскими поделками на некрашеных стенах, сидел и читал доктор Талбот. Он уже вырвал несколько зубов.

Сеггар крикнул мне из душа, чтобы я взял себе чего-нибудь выпить. Я взял из холодильника пиво, — напоминая себе с чувством вийы, что всё привозят с побережья, — и доктор Талбот объяснил мне все о трубке, через которую стреляют отравленными стрелами, об этих стрелах с черными наконечниками и о шитых бисером мешочках, «которые в наши дни, к, сожалению, носят, под одеждой». Доктор Талбот был романтик. Он не доверял механическому прогрессу и сожалел о тех днях, когда путешествие во Внутреннюю Гивану было и вправду путешествием во Внутреннюю Гвиану, а не увеселительной поездкой на «дакоте». Он не жаловал даже моторные лодки: на следующее утро мы должны были плыть вверх по Камарангу на миссию в Паруиму, у границы с Венесуэлой, на катере миссии, а он бы предпочел проделать этот путь верхом.

К нам присоединился высокий худой летчик-португалец, который на следующий день должен был перевозить старателей на алмазные поля в светло-вишневом одномоторном самолете, который я видел на посадочной полосе. Пилот не любил, когда старатели остаются в индейских поселениях дольше необходимого, и рассказал мне, что Дионис, тот индиец, который беседовал со мною о подводном погружении, не имел никаких шансов попасть в район добычи алмазов. Та же самая «дакота», что привезла Диониса из Джорджтауна, привезла с собой и рекомендацию его не нанимать.

Билл Сеггар вышел из душа, и участники ужина оказались в полном составе, когда пришел из своей благотворительной аптеки по ту сторону взлетно-посадочной полосы негр-фармацевт мистер Европа (Агриппа, Дионис, мистер Европа — я не уставал дивиться этим камарангским именам). За большим деревянным столом у Саггара, под вопли летучих мышей на крыше, мы разговаривали о проблемах Гвианы. Мистер Европа говорил о расе и рабстве; он напомнил нам без всякой злобы, что индейцы охотились за беглыми рабами, и мы заговорили об индейцах.

Они рассказали мне о воздействии алкоголя на индейца: он явственно вспоминает оскорбления и несправедливости многолетней давности, о которых уже позабыл, и становится опасен для окружающих. И я услышал о канайма, наемном убийце, вселяющем ужас в индейцев. Канайма — человек, преданный своему делу, он живет отдельно от всех, постится перед убийством, которое производится чудовищным способом и включает в себя связывание в узел кишок жертвы. Канайма теряет свою власть, если о нем узнают. Таким образом, он открывает себя только жертве. Вот почему в пустынных местах индейцы предпочитают не оставаться в одиночестве, хотя это тоже небезопасно, поскольку — кто знает? — твоим спутником может оказаться канайма. Для индейцев, однако, не существует спасения от канайма, потому что канайма — больше чем убийца: он и есть Смерть. Индейцы никогда не умирают естественной смертью: их всегда убивает канайма.