Записки полярника - Михаил Муров

Во всем чувствовалась усталость. Мы возненавидели даже чудесные мелодии, которые так любили прежде. Теперь граммофон, как опальный, пылился на книжном шкафу.

Не скрою, бывали и вспышки ссор, и «крепкие» разговоры. Возникали обиды. Справедливости ради надо сказать, что в умиротворении страстей большую роль играла дисциплинированность и тактичность нашего начальника зимовки.

Все с нетерпением ждали восхода солнца, некоторые из нас даже стали утверждать, что на юге. уже видели зарю. Но желаемое они принимали за действительное.

Что нас спасало от утомительного однообразия, так это работа, а ее было предостаточно. Теперь приходилось часами откапывать дом, добывать из-под двух-трехметровой толщи снега керосин, бензин и уголь.

Когда появлялось свободное время, пытались ходить на лыжах, но из-за крепких, как камень, заструг поверхность снега превратилась в драчовую пилу, и лыжи совершенно не шли. Пришлось оставить это занятие. Мы с доктором начали ежедневно делать большие прогулки без лыж. Особенно любили ходить при свете луны.

В одну из таких прогулок у мыса Медвежьего я убил трехметрового медведя, но такого старого, что клыки его были наполовину съедены.

Однажды, возвратясь с прогулки, мы узнали, что наш, доктор Борис Дмитриевич Георгиевский распоряжением правительства назначен уполномоченным по управлению архипелагом Земля Франца-Иосифа со всеми правами, присвоенными представителям Советской власти.

— Теперь вы, Борис Дмитриевич, наша высшая власть! — пожимая руку, поздравил Илляшевич.

Это назначение стало для нас большим событием. Все искренне поздравляли Георгиевского и шутя стали называть его генерал-губернатором.

— У нас в «губернии» обсерватория, семь здоровых мужиков, и очень может быть, что летом к нам явятся с визитом заморские «гости», и «губернатор» необходим, чтобы встретить их с почетом, —добавил Алексин.

Конечно, мы воспользовались этим событием и устроили торжественный обед. Скажем прямо, что он был не менее изыскан и роскошен, чем губернаторский. На закуску Володя подал нам холодную треску под хреном. На первое — уху из семги, а на второе — тушеную медвежатину с брусничным вареньем. Затем, как обычно, пили кофе и курили трубки. Потом пели любимые студенческие песни тех времен. Вершиной торжества стал вечер самодеятельности. Чтобы было интересней, в радиорубке установили микрофон, а в кают-компанию принесли репродуктор: получалась как бы трансляция.

В роли конферансье выступил Эрнст.

— Георгий Александрович! Тебе, как самому длинному из нас, предоставляю право выступить первым перед микрофоном, — начал Кренкель.

— Я тронут вашим благосклонным вниманием! Что же вам прочесть?

— Давай про любовь!

Шашковский блестяще прочел «Военно-морскую любовь» Маяковского, и его появление в кают-компании была встречено криками «Браво!»

Затем Эрнст вызвал меня.

— Что ты споешь?

Я предложил ему спеть со мной старинную песню «Где друзья минувших дней» Давыдова, но Кренкель настоял на том, чтобы я тоже пел про любовь. Пришлось вспомнить одну шуточную кавалерийскую песенку.

Затем выступил наш повар Володя Знахарев. Он с большим настроением спел под аккомпанемент гитары старинный романс «Дремлют плакучие ивы» и прочел свое любимое стихотворение «Змея подколодная».

После концерта пили чай с тортом, который был специально приготовлен для начальника архипелага

В начале февраля мы увидели наконец в южней части горизонта белое пятно. До восхода солнца оставалось меньше месяца, и настроение у всех стало бодрее и веселее.

Однако в это время у некоторых из нас появились боли в пояснице и ногах — первые признаки цинги.

Нужна была свежая медвежья кровь. Нужна была и медвежатина — корм для псов. Дело в том, что за длинную ночь звери основательно пограбили запасы мяса, и теперь собак почти нечем было кормить. Но тут случилось невероятное. Медведи, от которых не было отбою, вдруг исчезли.

Ежедневные вылазки на охоту не давали никаких результатов. Вспомнили случай с Петром Яковлевичем и решили превратить баню в западню, а для приманки жечь в ней тюлений жир. Это предложил Алексин. Идея всем понравилась. Теперь по очереди дежурили и топили сало. Отвратительный запах ворвани в течение двух недель отравлял воздух Арктики, но хитрость наша не имела успеха. Как мы поняли потом, медведи в погоне за пищей, в частности за тюленями, ушли к кромке льда, очень далеко от тех мест, где была расположена наша станция.

А между тем болезнь у товарищей стала ощущаться острее. По настоянию доктора стали ходить на лыжах вдоль берега, где не было заструг. Это, по-видимому, пошло на пользу, ибо боли в ногах и пояснице стали затухать. Но апатия не проходила.

В последние дни мы даже перестали слушать радио. Исключением был один Георгий Александрович Шашковский, который утрам, за завтраком, сообщал нам последние новости.

Однажды около 12 часов ночи, когда уже все улеглись спать, на весь дом, словно иерихонская труба, прогремел голос Шашковского:

— Товарищи! Скорее сюда...

Неприятно было вылезать из-под одеяла в начавшую уже остывать комнату, но пришлось. Я, живший ближе всех к радиорубке, прибежал первым. Следом за мной появились остальные — кто в одном белье, кто в накинутом на плечи полушубке. А Илляшевич и Алексин, думая, что появился медведь, прибежали с винтовками. Шашковский, жестом руки указывая на громкоговоритель, попросил молчать.

Раздался голос диктора: «Слушайте, слушайте, слушайте! Земля Франца-Иосифа! Вас вызывает Ленинград». Вызов был повторен три раза. Затем тот же голос в громкоговорителе продолжал: «15 февраля 1930 года Ленинградская широковещательная станция приглашает директора Всесоюзного Арктического института Рудольфа Лазаревича Самойловича и профессора Владимира Юльевича Визе, а также родных и близких зимовщиков Земли Франца-Иосифа для односторонних переговоров. Товарищи зимовщики Земли Франца-Иосифа! Сообщите, слышали ли вы нас?»

— Товарищи! Это не сон?! Ущипните меня, — попросил метеоролог.

— Черт побери, — обрадовался доктор. — Действительно, это может только присниться!

Конечно, после такого известия спать уже никто не захотел, и все отправились в кают-компанию. Вскоре на столе появился самовар, и мы всю ночь проговорили о предстоящих переговорах. Утром Ленинградскому радиоцентру послали радиограмму, в которой извещали о том, что слышали вызов, и благодарили за заботу о работниках Севера.

Теперь все ждали не столько восхода солнца, сколько дня, когда услышим голоса родных и близких. Заря с каждым днем увеличивалась все больше, и в полдень было уже довольно светло. Мы не узнали своей бухты. Она вся была под толстым слоем снега, а наша наглухо занесенная обитель выглядела громаднейшим снежным курганом.