Роковой Обет - Эллис Питерс

– Ты хочешь сказать, что Святая Уинифред говорила с тобой, - мягко уточнил аббат.

– Она позвала меня к себе, - уверенно ответил Рун.

– Позвала? Но в каких словах?

– Слов не было, святой отец. Какая нужда ей в словах? Она позвала меня к себе, и я пришел. Она сказала мне, как бы сказала: вот ступеньки, здесь, здесь и здесь, - поднимись ко мне, ты ведь можешь, знаешь, что можешь. А я, я действительно почувствовал, что могу, и вот я пошел и поднялся. А потом она сказала: теперь преклони колени, ты сможешь. И я смог. Я делал все, что она повелевала, - промолвил Рун и, помолчав, добавил: - Так будет и впредь.

– Дитя, - промолвил аббат, взиравший на паренька с изумлением и невольным уважением, - я верю каждому твоему слову. Мне неведомо, каковы твои склонности и умения и на какой стезе намерен ты подвизаться, обретя здоровье. Знаю лишь, что ты не только крепок телом, но и чист духом. Желаю тебе определить свое истинное призвание, и да благословят небеса твой выбор. Если же сейчас, когда ты начинаешь новую жизнь, наша обитель может чем-то тебе помочь, проси - и, прежде чем ты уйдешь, мы сделаем для тебя все.

– Святой отец, - взволнованно воскликнул Рун, возвращаясь из своей отрешенности в реальный мир и вновь становясь тем, кем он и был, - восторженным и восхищенным ребенком. - Но куда мне уходить? И зачем? Она призвала меня к себе, и то, что я при этом чувствовал, нельзя передать словами. Единственное, чего я хочу, - остаться рядом с ней до конца моих дней. По доброй воле я не расстанусь с ней никогда.

Глава 12

– И ты, отец аббат, дашь ему дозволение остаться в обители? - спросил Кадфаэль, когда Радульфус отпустил Руна, и тот с естественной и ничуть не нарочитой легкостью отвесил низкий, почтительный поклон и удалился упругой, танцующей поступью.

– Если он не передумает - безусловно, да. Он ведь живое доказательство того, что на нашу обитель снизошла благодать. Но я ни в коем случае не позволю ему постричься в монахи в спешке, ибо не хочу, чтобы впоследствии он сожалел о содеянном. Сейчас он на седьмом небе от счастья и готов с радостью отречься от суетного мира и принести обет безбрачия. Подождем месяц - если за это время он не откажется от своего намерения, я поверю, что таково его истинное призвание, и он сможет стать нашим братом. Но прежде чем вступить в орден, он, как и всякий другой, должен будет пройти послушничество. Я не разрешу ему закрыть за собой дверь в мир, прежде чем он полностью не уверится в правильности сделанного выбора. Так что с ним покуда все ясно, - заявил аббат и, нахмурившись, взглянул на лежавшую перед ним на столе суму. - Ну а с этим что делать? Ты говорил, что она завалилась между топчанами и принадлежит одному из тех двух приятелей?

– Так сказал парнишка. Но, отец аббат, если ты помнишь, когда был похищен епископский перстень, оба эти паломника дали осмотреть свои сумы. Я, правда, туда не заглядывал и не знаю, что было в каждой из них, если не считать кинжала, который всем показывали, но отец приор наверняка сможет сказать, кому принадлежит эта.

– Сможет, ежели в нее заглянет, - сказал Радульфус, - только я полагаю, что покуда у нас нет никаких оснований копаться в чужих вещах. Да и так ли для нас важно, кто именно оставил ее здесь, тем паче, что мессир де Бретань пустился следом за этой парочкой. Он непременно их нагонит и, возможно, уговорит вернуться. Подождем сначала весточки от него, а уж там разберемся, что к чему. Ну а сума пока пусть полежит у меня. Надеюсь, что со временем она вернется к своему владельцу.

Ознаменованный чудом день близился к вечеру, такому же ясному и погожему, каким было утро, и во всей обители царил дух благоговения и восторга. Гости аббатства отстояли вечерню и отправились к ужину, который прошел торжественно и благочестиво.

Возбуждение к тому времени уже малость улеглось: люди притомились, ибо впечатлений этого дня хватило на всех с избытком. Праздник Святой Уинифред близился к достойному завершению.

Ускользнув из трапезной, брат Кадфаэль вышел в сад и долго стоял на спускавшемся к воде склоне, глядя в небо. Оставался примерно час до того времени, когда солнце, завершая свой дневной путь, скроется за верхушками видневшихся за Меолом деревьев, но оно и сейчас уже золотило их кроны. Хмельной аромат пряных трав кружил голову.

«И зачем было так поспешно покидать это чудесное место в такой славный день, - дивился монах. - Впрочем, что толку задаваться вопросом, почему человек поступает так, а не иначе? Почему, например, Сиаран подвергает себя таким мучениям? И почему он, человек столь набожный и благочестивый, вдруг ушел из обители, даже ни с кем не попрощавшись, причем в тот самый день, когда здесь свершилось чудо? Ведь и денежное подношение при уходе сделал не он, а Мэтью. И почему Мэтью не уговорил своего друга задержаться на денек-другой. И почему, наконец, этот самый Мэтью, еще утром светившийся от радости, шагая рука об руку с Мелангель, вдруг без колебаний покинул ее, будто между ними ничего и не было, и последовал за Сиараном?

И еще вопрос: нельзя ли к этим двум именам - Сиаран и Мэтью - добавить третье - Люк Меверель. Что, в сущности, известно на сей счет? Люка Мевереля последний раз видели, когда он направлялся с юга в Норбери, и шел он один. Сиарана и Мэтью впервые встретил брат Адам из Ридинга. Они опять же пришли с юга, но вместе. Если один из них и есть Люк Меверель, то где же он обзавелся спутником? И главное, кто он, этот спутник?»

Впрочем, следовало предположить, что тому времени Оливье уже догнал приятелей и, возможно, получил ответы на некоторые из этих вопросов. А он обещал непременно вернуться и даже сказал, что нипочем не уедет из Шрусбери, пока не поговорит с ним, Кадфаэлем, по душам. Монах вспомнил об этом, и у него потеплело на сердце.

Отправиться в этот час в свой сарайчик Кадфаэля побудило желание в уединении поразмыслить обо всем случившемся. То, что святая простерла свою покровительственную длань над Руном, этим невинным созданием, уже можно было счесть ниспосланной ею благодатью. Но вторая явленная ею милость намного превосходила все, о чем ее смиренный слуга осмеливался даже мечтать. Она вернула ему Оливье, от которого Кадфаэль давно уже отказался, доверив его воле Всевышнего, и смирился с мыслью, что никогда не увидит его снова. Когда Хью шутливо спросил, не молит ли Кадфаэль святую о втором чуде, монах и думать не смел ни о чем подобном и лишь смиренно благодарил ее за уже дарованную милость. Но обернувшись, он увидел Оливье.

Клонившееся к западу солнце уже окрасило золотом небосклон, когда Кадфаэль открыл дверь своего сарайчика и вступил в пахнувший деревом и сушеными травами сумрак. Впоследствии он говаривал, что именно в этот момент начал понимать, что отношения между Сиараном и Мэтью, возможно, не совсем таковы, какими их все привыкли считать. Где-то в тайниках сознания стала смутно вырисовываться догадка, которая, однако, так и не успела оформиться окончательно, ибо, едва он открыл дверь, из темноты донеслось испуганное, приглушенное восклицание и какой-то шорох.

Монах помедлил и, ступив через порог, оставил дверь открытой, как бы показывая этим, что не закрывает незваному гостю путь к отступлению.

– Не бойся, - произнес монах, стараясь, чтоб его голос звучал мягко и доброжелательно, - это я, брат Кадфаэль. Я не сделаю тебе ничего дурного, но надеюсь, что сюда, к себе, могу зайти и не спрашивая разрешения.

Потребовалось некоторое время на то, чтобы глаза монаха приспособились к полумраку. Впрочем, темно здесь казалось лишь после яркого солнечного света, и очень скоро полки с выстроившимися на них тесными рядами фляг, бутылей и жбанов и гирлянды свисавших с низкой потолочной балки сушеных трав приобрели отчетливые очертания.

На широкой деревянной лавке, стоявшей у противоположной от входа стены, кто-то зашевелился. Приглядевшись, Кадфаэль узнал Мелангель. Медно-золотистые волосы девушки были растрепаны, глаза покраснели от слез. Минуту назад она плакала навзрыд, забравшись с ногами на лавку и закрыв лицо ладонями, и сейчас еще слабо всхлипывала. Но появление Кадфаэля не напугало ее и не смутило, ибо девушка уже успела проникнуться доверием к добросердечному монаху. Она спустила на пол ноги в стоптанных башмаках, откинулась к деревянной стене, выпрямилась и горестно вздохнула.

Неторопливо усаживаясь монах заговорил медленно, с расстановкой, чтобы дать девушке время совладать с собой. Пусть хоть голосок не дрожит, а что личико заревано, беда невелика - в сарайчике-то не больно светло.

– Ну вот, милое дитя, здесь тихо, спокойно. Никто посторонний сюда не придет и тебя не потревожит. Можешь говорить свободно и не сомневайся: все, что ты скажешь, останется между нами. А тебе, как мне думается, есть что сказать. Вот и посидим, потолкуем…