Вишнёвая смола - Татьяна Соломатина

Танечка, кстати, была куда как приятнее, хотя и старее Людочки. Танечка была блондинка, и глаза у неё были голубые. Танечка не была, что правда, похожа на Анжелику в виде Мишель Мерсье, она скорее была похожа на молодую тёлочку из коровника, ну да всё равно мне такая красота привычней Людочкиной. И мне, и маме. Но маме и Танечка не понравилась, хотя Танечку брат притащил знакомиться к нам домой, с мамой-папой, официально, так сказать, то есть – не так, как мама познакомилась с Людочкой, сразу с голой. Танечка маме не понравилась, потому что была, ну разумеется, «старая». И ещё потому, что она была «продавщица». И самое главное – потому что у Танечки был ребёнок! Маленький. Двухлетний ребёнок. Тут я не очень поняла. Ну, потому что, а чего такого? Моему старшему брату не привыкать. Он ко мне по ночам вставал и пелёнки мне менял. Да и двухлетний уже умеет ходить на горшок и, поди, спит по ночам, как из танка (не знаю, откуда это взялось, про «спать как из танка», но это значит – спать крепко-крепко, как мой папа, который, в отличие от моего брата, не слыхал моего младенческого ночного плача, хотя у нас и однокомнатная квартира). В общем, двухлетний не младенец, всё нормально. При Танечке, кстати, мама ничего не говорила и была необыкновенно вежлива, спокойна и ровна. Чуть ли прямо не аристократична! А вот когда брат, проводив Танечку, вернулся ночевать на свой вертолёт (и я тоже ночевала на своём вертолёте от любопытства, ну и потому, что раз брат остаётся, то меня некому везти к бабушке-дедушке), мама свою аристократичность куда-то подевала. И подслушивала я мамин и брата кухонный разговор не специально, а потому что уснуть не могла из-за папиного храпа. И потому что дверь из комнаты в кухню была приоткрыта. В общем, мама хоть и без характерных для неё криков, но всю ночь уговаривала брата, что Людочка моложе. И всё-таки студентка. И детей у неё нет. И что Танечка хорошая, кто бы спорил, но зачем ему жизнь свою смолоду ломать. Почему он об Танечку жизнь должен был взять и смолоду поломать? Совершенно непонятно. Мне, кстати, Танечка тоже куда больше Людочки понравилась. Она была со мной очень вежлива. Прям как я раньше привыкла. Но чувствовалось, что её вежливость не такая, как была у тех девиц, которые были у моего брата давно, чтобы просто были. Потому что их вежливость от правильной, бабушкино-аристократичной, отличалась, как магазинный мармелад от мармелада из агар-агара, что приносила тётя Оля, страшно боясь троих (или тройных?) злых такс обэхээсэс. И ещё я знала, что брат – он в Танечку влюбился. Это снова чувствовалось в атмосфере. Не знаю, как сказать правильно про почему чувствовалось и что именно чувствовалось. Но когда чувствовалась Людочка – в доме пахло неразберихой хаоса, если вы понимаете, как пахнет неразбериха хаоса. Неразбериха хаоса пахнет кучей чужих в тёмном зале со страшным кино. Вот тем самым сэспенсом. Когда всё время чего-то ждешь, и ожидание твоё – тревожно. Не то чтобы это было плохо. Это было иногда даже забавно, как забавны американские горки и не слишком сильный холодок в солнечном сплетении. Но кино или аттракцион – на то они и кино с аттракционом. Посмотрел, прогулялся – и домой. Чтобы тепло и спокойно. И вот Танечка чувствовалась так, как чувствовалась бабушка. Ровным, спокойным и вежливым тёплым вечером, когда все уже помыли ноги и сидят за накрытым столом с пирогами с яблоками, и с капустой, и с вишней (без косточек!), и с луком и с яйцами – кто какие хотел, и бабушка для всех по их хотениям наготовила, чтобы не ссорились и не чувствовали себя менее любимыми. Вот как пахла и чувствовалась Танечка – именно так! Она бы точно не стала у меня плюшевую собаку отбирать. И я бы у неё не стала плюшевую собаку отбирать. С Танечкой не было бы никакой достоевщины. Бабушка назвала Танечку старосветской помещицей, и при этом у бабушки было такое лицо, как будто помещики – это хорошо, а не плохо, как учат в школе. И как будто Гоголь своих старосветских помещиков очень любил. А не высмеял, как это опять же учат в школе про весь его сразу «Миргород». Я даже два раза прочитала после таких бабушкиных слов «Старосветских помещиков», сразу же после её разговора на кухне с братом. Прочитала прямо сразу в дедушкином кабинете (мне в бабушкином-дедушкином доме везде можно и безо всяких разрешений, в отличие от моего двоюродного брата-дурака – его дедушка в кабинет вообще не пускает, и тётя Оля на него за это очень обижается). И так и не поняла, честно говоря, кто прав – школа или бабушка. Всё-таки, наверное, бабушка. Потому что мне кажется, что она что-то такое про помещиков знает, чего в школе никогда не расскажут. И варенья все на свете бабушка умеет варить. И дедушку любит. И, в общем, даже если и смеялся Гоголь над своими старосветскими помещиками, то смеялся он над ними по-доброму. Умиляясь, как сказала бы бабушка. А дедушка, застав меня со вторым томом своего синего сорокатомного Гоголя, только усмехнулся и сказал:

– Ага. У обоих у вас порода бешеная, оба в меня, дураки, пошли. Обоим вам нужны такие вот, старосветские, уравновешивающие. Ну, или ещё более бешеные, но чтобы с головой на плечах. Чтобы контролировали ваше безумие.

К чему это дедушка сказал? Я ничего не поняла. Кому и кто нужен? Но переспрашивать и уточнять, когда он усмехается именно вот так, усмешкой, скажем, номер два, – бесперспективняк. Обсмеёт. И зло обсмеёт. Или скажет: «А ты, брат, глупее, чем я думал!» – хотя я не брат, а сестра. Нет уж, хватит того, что дедушка из-за битвы за собаку до сих пор надо мной потешается. И почему это надо мной? Справедливее потешаться над тем, кто взрослее! В данном случае – над Людочкой. Бились-то за собаку мы обе, а дедушка потешается только надо мной. Что правда, с Людочкой он весьма прохладен. Здоровается, но и только. Она же ещё и у него за спиной фыркает. Живёт в его доме, между прочим, – уж хоть на это-то у неё мозгов хватает, понимать, что дом этот и комната большая вовсе не моего брата, а моего дедушки! – а у него же за спиной ещё и фыркает. И дедушка, кажется, об этом знает. Жаль, что бабушка и дедушка не любят, как мама с тётей Олей, посплетничать за вечерним чаем на веранде. Много чего можно было бы любопытного узнать. Наверное, бабушка и дедушка сплетничают только у себя, в средней комнате. Ну, или не сплетничают вовсе, но такого я даже предположить не могу! Потому что я ещё не встречала людей, которые не сплетничают. И значит, бабушка и дедушка тоже сплетничают, раз они люди. Просто строго друг с другом. И называется это у них как-нибудь ровно, спокойно и вежливо – разговором или, там, обсуждением, а вовсе не сплетней. Что, между прочим, сути никак не меняет, вот!

В общем, Танечка мне больше Людочки нравилась. А маму мою эта атмосфера покоя, варенья и пирогов почему-то напугала больше, чем сэспенсная неразбериха хоррора. Люби я маму чуть меньше, чем дети любят мам, принюхивайся я к маминой атмосфере чуть внимательнее, чем способна принюхаться плюшевая собака, – я могла бы предположить, что и мамина атмосфера – вовсе не варенье и покой, хотя варенье мама варила отменное. Не такое, конечно же, отменное, как бабушкино вишнёвое или айвовое в медных тазах, но «пятиминутка» клубничная или абрикосовая маме удавались хорошо. А вот с покоем у мамы было сложнее, чем у бабушки. Но думать о маме в таком вот аспекте-разрезе, когда ты ребёнок, – это значит крушить основы бытия. А кто по доброй воле сам у себя краеугольные камни из-под жопы (ну ладно, ладно – из-под попы) выдёргивает? Кто пилит – ладно бы сук – ствол того дерева, на верхушке которого он сидит?.. Конечно же, в этом месте можно было бы себя обелить и придумать, что дальнейшее моё страшное предательство произошло не из-за меня. А потому что мама почему-то вдруг стала согласна на Людочку и, очень даже может быть, – на динозавра. Но лишь бы не на Танечку. Что в попе моей засвербило, оттого что табуретка, стоящая на трёх китах маминой правоты и на трёх же черепахах и скольких-то там слонах – и тоже, разумеется, маминой априорной (то есть – предпервоначальной) правоты, вдруг легонько покачнулась, а меня замутило так, как будто от ракеты отделилась третья ступень и меня по спине ударили лопатой. Но это было бы неправдой. Потому что брата я предала не из-за мамы. Не из-за всего того, чем можно было бы оправдаться. А из-за собственной непроходимой дурости и, скорее, тупости. Даже огромная плюшевая собака, доживающая свой век в сарае в ящике с ненужными инструментами, повела бы в той ситуации себя куда умнее. И я это осознаю, как осознаю всё, что оказательно (то есть – оказалось и в доказательствах по факту своего оказательства уже не нуждается).

Брат дал бабушке слово, что двух женщин по очереди тут, в доме у бабушки и дедушки, не будет. Маме дал слово подумать и определиться. Людочка вернулась из Черновцов прямо домой к моим бабушке и дедушке, потому что давно считала их дом своим, и все её вещи давно жили у нас в большой комнате, а вовсе не в общежитии политеха. В тот же вечер, когда она вернулась, брат отправился кастрюлить на своём горбатом «Запорожце». И на следующий день он отправился кастрюлить. На третий день Людочка устроила ему скандал, потому что хотела в кафе, или в кино, или с ним кастрюлить (раньше он её с собой брал, она же не маленькая девочка, и она каталась с ним по ночному городу, не то что крохотная, бесправная я). А он поскандалил в ответ. И вот на четвёртый день Людочка с утра была ласковая. Со всеми. Что вообще нонсенс (нонсенс – это когда сладкое оказывается солёным, а такого не бывает). Брат сказал, что ему надо в институт – и уехал. А Людочка сказалась больной и никуда не поехала, хотя у неё тоже уже была сессия, и вообще – скоро диплом. А через час Людочка подошла ко мне и спросила: