Вишнёвая смола - Татьяна Соломатина

В общем, Людочка заорала, а я заплакала и убежала в маленькую комнату. И всё это при людях. При гостях. При всей честной компании, где у меня была прекрасная репутация! И мой собственный родной брат кинулся успокаивать не плачущую меня, а орущую Людочку! За мной потом по очереди все ходили, и Сашка Калеуш, и Игорь с Советской Армии, а брат так за мной и не пришёл. Пришлось самой назад-обратно идти, потому что когда уже начинается эта достоевщина, то её уже не остановить. Хотя было бы куда как правильнее и полезнее для гордости, достоинства и прочей чести вообще тогда за стол не выходить. Но я подумала, что когда приедут папа и мама, и придут бабушка и дедушка, а я не за столом в большой комнате – а плачу в маленькой, то начнутся да что, да почему и прочий детальный разбор. А детальный разбор достоевщины – сто крат хуже самой достоевщины.

Брат уже потом, на следующий день, пытался, конечно же, юлить и выкручиваться. Мол, ну что ты! Ну, она же просто мне на день рождения подарила! Я бы тебе потом потихоньку эту собаку отдал!.. Ага, как же! Отдал он. Так эта собака все два года и просидела на диване, пока брат с Людочкой почти не поженились. А потом эту несчастную плюшевую собаку брат засунул в коробку, а коробку забросил в сарай. Мне её спасти не удалось. Потому что мама не разрешила мне через два года взять домой эту бедняжку-собаку. Она сказала, что у нас дома места мало и такая огромная плюшевая собака у нас не поместится. Ну да, врите больше, дорогая мама! Значит, двоюродный брат-дурак, который в два раза больше этой собаки и в миллион раз вредоносней, – так пожалуйста, помещается. Ест, пьёт, спит, в ванной купается, в туалете воняет, мои игрушки доламывает. А тихая и спокойная страдалица-собака ей не помещается. Собака маме о Людочке просто напоминала. Потому маме и было на мои чувства к собаке наплевать. Маме было не наплевать на свои чувства к Людочке. И где? Где, я спрашиваю, та самая справедливость?! Ну или хотя бы логика! Мои-то чувства к огромной плюшевой собаке – как раз любовь. А мамины чувства к Людочке, как раз наоборот, – ненависть. И почему, спрашивается, на любовь надо плевать, а на ненависть – нет? Без ответов вопросы. Не потому, что такие, что ответов не требуют, – риторические. А потому, что никто ответов тебе на них не даст, и не проси. Я вот спросила про любовь-ненависть и собаку. И что? И ага. Просидела в пространстве между пеналом жуткого папиного изготовления и страшным трёхстворчатым шкафом до самого вечера. Пока старший брат домой не зашёл пожрать (то есть – поесть) и меня не уговорил из этого достаточно тесного, признаться, пространства выйти. И то потом перевернули. Мама ему сказала, что я там сидела наказанная. А я там сидела от обиды. Никто меня туда не сажал, потому что мамы хоть и бывают форменные идиотки, но ещё ни одна мама не запихнула своего ребёнка в узкую щель, чтобы он там сидел наказанный. В щели забиваются от обиды. И непонимания. И несправедливости. Вот такая вот логика.

Но это всё было потом, аж через два целых года после случая с плюшевой собакой, и больше я примеров приводить не буду, потому что все примеры с Людочкой были почти такие же, как и с плюшевой собакой. И даже мороженое он, мой собственный старший родной брат, Людочке первой покупал. А то и вообще просто мне деньги давал, чтобы я и ей мороженое покупала. Сколько раз мне хотелось в то мороженое плюнуть – и не передать. Но я старалась быть честной, не опускаться до её уровня и вести себя аристократически, как постоянно советовала бабушка. «Вести себя аристократически» – это значит взять себя в руки, даже когда в тебе бушует ярость и бешенство заливает ненавистью глаза так, что аж слепит и радужка теряет цвет, – и делать вид, что ты ровная, как карандашная линия под линеечку, спокойная, как кусок ластика, и вежливая, как дрессированная породистая овчарка на прогулке. И вот таким вот аристократическим – то есть ровным, спокойным и вежливым, как дрессированный, – ты должен быть всегда и со всеми. По бабушкиной версии. Это же ужас какой-то! Это, получается, тебе в рожу плюют, а ты так ровненько, спокойно утирайся и вежливо говори: «Извольте мне в рожу больше не плевать, спасибо-пожалуйста!» Чего-то не хочется мне настолько аристократически себя вести, не то рожу так заплюют, что и утонуть недолго!

Ну да ладно, кого эта моя, как сказал бы дедушка, философия бунта интересует. Уж точно не маму и уж точно не бабушку. По разным причинам – но точно не их обеих. У мамы мне того-сего нельзя, потому что нельзя, и точка. У бабушки – потому что я умная и воспитанная девочка. Бабушкина версия, конечно же, красивее. Но и в маминых принципах что-то есть. Вырасту – буду использовать оба мировоззрения. Буду умная и воспитанная (и красивее некоторых тут, из Черновцов), а в рожу мне будет нельзя плевать, потому что нельзя – и точка! И никаких вам «извольте»! Ну а пока ты маленький, ходи за мороженым для Людочки, если хочешь, чтобы тебя брат на пляж брал. И так-то она ему про меня всё время гадости говорит. А если женщина говорит про кого-то мужчине гадости голая и рядом – то мужчина во всё поверит. Даже и про родную сестру, и про родную мать, про всех родных на свете! Вот когда я вырасту и у меня будет мужчина, с которым я буду голая и рядом, – я ему такого про ту Людочку наговорю, что он её с лица земли сотрёт! Если она к тому времени ещё от старости не умрёт.

У меня даже был коварный план вырасти и быть рядом и голой с Людочкиным братом, чтобы она поняла, как это неприятно, когда ты для своего родного брата становишься наплевать и растереть! Но у Людочки не оказалось ни родного брата, ни даже сестры.

На самом деле всё, конечно же, не так напряжённо и постоянно страшно, как я рассказываю. Потому что у всех были свои учёбы, свои работы. Свои, в общем, дела. И если совсем честно – то ничего особенного в моей жизни не изменилось, и со временем я стала ходить с братом за руку при Людочке так же часто, как и до неё. Потому что и люди, и Людочки всякие – ко всему привыкают. И даже братья привыкают к своим Людочкам. И вот если братья на Людочках целых два года не женятся, а почти женятся и просто так спят рядом и голые, то братья настолько привыкают к своим Людочкам, что не то чтобы в них совсем развлюбляются или уже не хотят жениться, но им с ними становится, как и всем, кто привык, – привычно. А когда вы привыкаете к одному и тому же мороженому, то даже если вы его как и прежде любите, то вам время от времени хочется попробовать и другое. И не факт, что вам это другое мороженое не понравится. И очень даже возможно, что и прежде любимое, и любимое вновь мороженое вам захочется есть по очереди.

Но люди – не мороженое. Людей вообще нельзя есть. Ни по одному, ни по очереди. Это только динозаврам людей можно есть, да и то в кино. А людям людей, да ещё и в жизни, есть нельзя. Потому моя аналогия про мороженое, конечно же, косая, кривая и хромая.

В общем, история про мою дурость и моё предательство уже скоро.

Брат, любящий Людочку и всё ещё хотящий на ней жениться, завёл себе Танечку. Танечка была вообще ужасно старая – ей было двадцать пять. Брату был уже почти двадцать один год (а мне десять и уже почти одиннадцать), Людочке – двадцать три, а Танечке – двадцать пять. Это снова факт про цифры для протокола. Как-то раз, когда Людочка уехала в свои Черновцы, к своим маме и папе, брат привёл к себе, к бабушке и дедушке, Танечку. Раньше Людочка без моего брата в те Черновцы и не ездила. А тут почему-то поехала. Накануне они с моим братом поругались, наверное, потому что она уже сильно хотела замуж, и в результате она поехала одна. А брат, как только она уехала, куда-то ушёл и где-то там ходил с Танечкой по кафе и по кино, а потом пришёл с нею к себе, к бабушке и дедушке. Только начиналось лето – и я тоже уже жила у бабушки и дедушки, а не у мамы с папой. Дедушка мой себе помалкивал и посмеивался, потому что это только женщинам аналогия про мороженое косая, кривая и хромая. А мужчинам – будь они уже сто раз папы или дедушки – аналогия про мороженое прямая и стройная. Логичная. Уж так они, мужчины, устроены. Но бабушка у меня же вся такая, со своими поведенческими аристократизмами и прочими принципами. В том смысле, что она сказала моему брату, что не потерпит такого поведения. И не потому, что ей койки жалко. И не потому, что она боится, что её дом превратится в бордель, потому что иные бордели бывают порядочнее иных домов. А потому, что с женщинами так нельзя. Так что или выбирай – и тут будет одна. Или, будь любезен, покинь мой дом, где я такого не потерплю. Вот с такой речью бабушка выступила! Они с моим братом сидели на кухне, и под бокал вина (а вино бабушка пила даже реже мамы) она вот с такой речью выступила, моя бабушка. Никаких криков а-ля мама. Всё ровно, спокойно и вежливо. То есть – офигенно аристократично. А я в углу сидела, потому что от меня никто никаких тайн не держал. Вот если бы в углу мой двоюродный брат-дурак сидел, то бабушка его бы попросила изволить пойти на улицу, поиграть.