Красный снег - Александр Пензенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ишь ты, елей разливает, вдовый он, сивый пес!» – с досадой подумал Николай и вытянул по спине Звездочку.
– Ты потише с кобылой-то, – тут же донеслось сзади. – Чай, хозяйская, не твоя! А чевой-то вы, Степанида Саввична, с Кольшей об чтении гутарили?
– Так мы с Николаем договаривались обсудить книжку господина Чехова. Он брал у меня почитать, да вот все никак не выгадаем время для беседы.
– Кольша? Почитать? – Симанов хлопнул себя по толстым коленям и загоготал. – Да из него книгочей как, вон, из кобылы моей!
Николай резко натянул поводья, так что оба пассажира чуть не ткнулись в его льняную спину.
– Ты!.. Да я тебя!.. – Симанов потянулся за плеткой.
– Чегой-то вы опять на меня наговариваете? Очень я даже читать способен, Осип Матвеич!
– Хто? Ты?! – Симанов от удивления даже не донес руку до кнутовища. – Ну-кось… – Он завертел башкой, ткнул в вывеску. – Ну-кось, читай!
Николай уставился на рисованные буквы, стараясь не шевелить губами, прочесть сначала длиннющую надпись про себя, не по слогам, и, когда уже рот хозяина начал расползаться в злорадную улыбку, выпалил скороговоркой:
– Шелковыя-шерстяныя-и-бумажныя-ткани-Позднякова!
– А! – разинул рот Симанов. – Ну-кось… Ну-кось, вон ту зачти!
– Шорный-магазин-Ерохина!
Осип Матвеевич бухнулся на обтянутое кожей сиденье, забыв закрыть рот. До самой Поповщины он молчал, жевал губами, будто что-то про себя проговаривая, шевелил толстыми пальцами, словно двигая костяшки невидимых счетов, но так и не вымолвил ни слова. А его спутница смотрела на широкую спину Николая, ни разу за всю дорогу не обернувшегося, и улыбалась. Стеша была уверена, что Николай тоже улыбается.
* * *
18 августа 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 15 часов 16 минут
– Ну-кось, ссади меня здесь, – хлопнул Николая по спине Осип Матвеевич, только они въехали в деревню. – Покряхтывая, он вылез из коляски. – Барышню доставишь до дому – и сразу обратно. Разговор есть. А я пока пройдусь.
Не все, что было дальше, мог помнить Николай. Потому как не всему был свидетелем. А между тем события, происшедшие вне поля его зрения, имели на дальнейшую судьбу его значительное влияние.
Покуда дрожки не свернули с улицы, Симанов смотрел им вслед, наминая в руках картуз. Потом нахлобучил его на голову и зашагал по направлению к торчащему среди крыш церковному кресту. Всю дорогу Симанов продолжал пребывать в настолько глубокой задумчивости, что даже кивком не ответил на поклон встретившегося ему у церковной площади брата Ильи. Постояв с минуту прямо посреди деревни, Осип Матвеевич не повернул к лесу, к своему дому-крепости, а поднялся по скрипящим ступенькам церквушки, потянул за скобу никогда не запираемую дверь и вошел внутрь.
Под деревянными сводами было прохладно, тихо и пахло сосновой стружкой, пылью и ладаном. Симанов достал из кармана небольшой свечной огарочек, встал у старинного образа и долго смотрел в грустные, смиренные глаза. Оранжевые лампадные блики играли на лакированном дереве, и казалось, что в очах Богородицы блестят слезы.
Наконец, в очередной раз вздохнув и перекрестившись, Осип Матвеевич запалил свой огарок от лампады, через пару секунд затушил свечку, спрятал ее обратно в карман пиджака и повернулся к выходу.
– Тьфу ты, дьявол черный!
Прямо перед ним стоял брат Илья, местный дьяк, и грустно, почти как Богоматерь, взирал на крестящегося толстосума.
– Ты чего притаился, ирод? Чуть сердце с испугу не лопнуло!
Илья смиренно улыбнулся.
– Ты же, Осип Матвеич, с Богом разговаривал, такому мешать не положено, так, стало быть.
Симанов хотел что-то сказать, но передумал, махнул рукой и выскочил на улицу. Уже безо всякой задумчивости быстро прошел проулком, поднялся на пригорок – а вот уже и дом родимый. Толкнул тяжелую калитку, громко бухая подкованными сапогами, почти вбежал на крыльцо. Полкан поднял на шум мохнатую голову, но, узнав хозяина, вернулся к своему занятию – надо было вытащить из хвоста прицепившийся репей.
– Устин! Устин!!!
Тишина.
– Дарья! Дарья!!!
Матюгнулся, сообразив, что по теплому времени в доме снохе делать нечего, вышел на двор – так и есть: из тонкой трубы летней кухни поднимался дымок.
– Дарья!!!
Сноха выскочила навстречу, вытирая о передник руки.
– Чего, батюшка?
– Устин где?!
– Устин-то?
– Устин, Устин! Не юли! Опять дрыхнет в сене где-то? Подыми глаза, пока плетью не попросил! Где?!
Дарья испуганно заморгала на грозного свекра, залепетала:
– Побьет он, меня, батюшка Осип Матвеич.
– Хто?! Устин?! Я в дому хозяин, не боись, обороню!
Поняв, что еще чуть – и Дарья завоет, не выбрав, кто из мужиков ей страшнее, Симанов сменил подход:
– Не реви. Не выдам я тебя. А будет забижать, ты мне шепни. Я его, оглоеда, оглоблей поучу. Накось. – Он вытащил из кармана кусок сахара, сунул снохе. – Где он? На дальнем?
Дарья кивнула и все-таки разревелась. Осип Матвеевич, глядя на это дело, досадливо плюнул и заковылял к дальнему сеновалу.
Устин спал на той же копне сена, на которой ночами учился грамоте Николай Боровнин. Широко раскинув руки, разинув рот и задрав в пестрое небо курчавую бороду, Устин сладко похрапывал в послеобеденной тени. Рубаха задралась, открывая начавшее круглеть пузо, и видно было, как по нему медленно, с остановками ползет мохнатая зеленая гусеница.
Осип Матвеевич недолго постоял над спящим сыном, наблюдая за моционом гусеницы, потом не торопясь достал из-за пояса плетку, распустил хвост и с удовольствием, с протяжным «э-э-эх» стеганул по голому животу.
Устин заорал, скатился с примятого сена, вытаращил глаза на родителя. Тот молча шагнул вперед, снова махнул плеткой – попал по поднятым рукам. Ничего не понимающий Устин перевернулся на четвереньки, взвизгнул от удара по спине, поднялся наконец на ноги и припустил в сторону дома. Осип Матвеевич, однако, оказался не так уж тяжел – от сына не отставал, и плеть почти с равными интервалами щелкала по рыхлой спине отпрыска. Таким манером – отец молча, сын поминутно взвизгивая – родственники вернулись во двор, где Николай уже распрягал Звездочку.
– Колька! – Устин бросился к Боровнину. – Батя умом тронулся!
– Уйди, Кольша! – прорвало наконец Симанова-старшего. – Запорю дармоеда! Насмерть запорю! Нет дитя – и это не дите! Для кого, сучий сын, я из себя и из людев жилы тяну? Кому дело оставлю, мякинное брюхо?
Из кухни на шум выскочила зареванная Дарья и замерла на пороге, в ужасе глядя на творившееся во дворе: возле будки надрывались, захлебывались лаем Полкан с Машкой, пытаясь перекричать хозяина, а Устин, спрятавшись за Николая, ухватил того сзади за плечи, выставил перед собой, будто спасительную икону, и кружил, заслоняясь от отца. Тот
