Красный снег - Александр Пензенский

«аз», «мыслете» и снова «аз». По-простому выходит дэ, а, мэ и а. Складывай.

– Дэ-а-мэ-а. Я вот тебе промеж ушей щас двину, чтоб не ржал! Быстрый какой – складывай!

С горем пополам, несколько раз проговорив весь алфавит, ближе к полуночи Николай прочитал слово «дама», очень этому обрадовался, решил, что для первого урока успехов достаточно, и заставил Алешку читать вслух. На словах «и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается» заголосили кочеты. Николай лежал на спине, жевал сухую травинку и смотрел в сереющее небо. Алешка поднялся на ноги, с хрустом потянулся, тоже посмотрел на восток.

– Пойду я. А то мать встанет, а меня нет.

– Иди. Вечером опять жду.

– Спать-то когда?

– Днем подрыхнешь. Сказал – жду.

Алешка вздохнул, потер слипающиеся глаза, натянул пиджак и скрылся за кустами. А Николай остался лежать на сене, глядя на плывущие высоко в небе облака, на бледный полукруг месяца, на шепчущие что-то рассветному ветру верхушки лозинок. И думал о том, что мир, оказывается, огромный – много больше, чем Поповщина, Порхов, Псков или даже чем сам Санкт-Петербург! Что где-то люди живут совсем иначе, чувствуют совсем по-другому, думают о вещах, о которых он даже не знал. И непонятно было Николаю, к добру это жжение в груди или к лиху? Вспомнилось лицо Стеши, ее доверчиво распахнутые черные глаза, золотом блестящие льняные волосы, и решительно тряхнул головой – к добру. Только к добру!

* * *

18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, больница Святителя Николая. 5 часов 11 минут

Николай снова поднялся, в который раз за ночь зачерпнул теплой воды, мелко глотая, выпил, вытер усы. Метель утихла. За окном скрипнула дверь дворницкой, чуть погодя лопата принялась сгребать снег. Стало быть, скоро и Николаю собираться. Он погромыхал умывальником, угрюмо пофыркал, промывая красные от дыма и бессонницы глаза, оделся и вышел в студеную темень.

В трактире никого не было. Да и откуда б взяться – Силантий Иванович, хозяин заведения, появлялся за полчаса до открытия, кухарка Настасья и вовсе приходила ближе к полудню – раньше все равно никто еды не брал, только ломовики чаи гоняли, грелись. А до открытия все было на Николае. Он поснимал со столов стулья, расставил их вокруг отполированных локтями столов, натаскал в трехведерный самовар воды, растопил печь, еще раз провел мокрой тряпкой по стойке. Когда самовар загудел, он сыпанул прямо в стакан чая, залил крутым кипятком, сунул за щеку кусок сахара и уселся за дальним столиком. Управился он сегодня быстро, хозяин должен был явиться где-то через час. Он отхлебывал обжигающий чай, грыз сахар, смахивая с усов крошки в ладонь, и вспоминал…

* * *

18 августа 1907 года. Станция Дно, Порховский уезд Псковской губернии. 12 часов 52 минуты

– Опять всю ночь бланюкался, гнида?! Выгоню на кляп, издохнешь на паперти!

Плечо ожгло, Николай дернулся, захлопал глазами, замотал головой, соображая, где он и что происходит.

– Ох, Николашка! Ты сколько ж, гаденыш, будешь доброту мою спытывать?

На тротуаре стоял – руки в округлые бока – хозяин, Осип Матвеевич Симанов. Похлопывал по яловому голенищу короткой кожаной плеткой и глумливо ухмылялся в седоватую бороду.

– Дык где бланюкался-то – так, сморило чутка на солнце. А вы горазды сразу драться.

– Ладно, не бреши. – Дрожки натужно скрипнули под семипудовым Симановым. – Поехали теперь в скобяную, а апосля домой.

Боровнин потер ушибленное плечо, щелкнул вожжами, и экипаж покатил от вокзала к торговой площади Дна.

Пока Симанов ругался с приказчиком в скобяной лавке – зычный голос вылетал через приоткрытую витрину на улицу, – Николай слез с козел, чтоб ненароком опять не задремать. Которую ночь подряд постигал он у дальнего сеновала трудную науку – складывать печатные закорючки в понятные и не очень слова. Хорошо Алешке: корову подоил, в стадо отогнал – и дрыхни себе под кустом. А у Симанова не приляжешь среди дня, не в заводе такое поведение. Это хорошо, на людях плеткой огрел – об прошлого работника, сказывали, сырую оглоблю сломал.

– Николай? Вот так встреча!

Боровнин резко развернулся на каблуках. На него из-под кружевного зонтика радостно глядели черные угольки.

– Степанида Саввична… Доброго здоровьица вам.

– И вам не хворать, – улыбнулась Стеша. – Как ваше чтение? Закончили книгу?

Сзади бухнула дверь лавки.

– Какое ишшо чтение? Что за краля такая? С ней, что ли, ночами не спишь, Кольша?

Николай затараторил, перебивая хозяина:

– Бог с вами, Осип Матвеич! Придумаете тоже. Это учительница новая, Степанида Саввична, внучка бабки Жижихи. Соседствуем просто мы…

– Жижихина? Помню старуху, как же. И матерь твою помню, красивая была девка. Похожа ты на нее, только глаз черный. Жива Лукерья-то?

Стеша опустила глаза.

– Нет. И папа умер. Холера.

– Царствие небесное, – перекрестился Симанов. – А Жижиха-то тоже померла и полпуда муки мне так и не вернула, карга хитрая. Ну да то ее грех, чего уж…

Девушка с интересом разглядывала горластого грубияна, нисколько не смущаясь, и, когда в его речи образовалась пауза, просто спросила:

– Осип Матвеевич, а вы, случаем, не в Поповщину сейчас? Можно мне с вами?

Симанов удивленно крякнул, покачал бородой, показывая, что не одобряет такой женской смелости, но вслух сказал:

– Дык чего ж. Поехали. С такой барыней рядышком и дорога вдвое короче покажется, – и, не подав руки нечаянной спутнице, первый залез в дрожки.

Стеша улыбнулась, с благодарностью оперлась на широкую ладонь Николая и устроилась рядом с Симановым.

– Вы, выходит, работодатель Николая? – Стеша повернулась к насупленному Симанову, только они отъехали от лавки.

– Благодетель я его, господи прости! – Осип Матвеевич перекрестился на маковки Михайловской церкви и снова умолк, только изредка позыркивал из-под бровей на соседку.

А та, нисколько не смущаясь таким обращением, с доверчивой улыбкой продолжала:

– А чем же Николай у вас занимается? Его уже три недели дома не было, я справлялась у его матушки.

Николай втянул голову в плечи, пытаясь спрятать пунцовые уши.

– Дык чем занимается? Всем по чуть. Подсобляет старику, хозяйство-то большое, а ртов дюже много. И работников я да сын. Да и сын так, мякинное брюхо. Считать хоть худо-бедно выучился, а то б совсем беда, не на кого было б дело оставить. Я ж, Степанида Саввична, негоциант! – с гордостью выговорил иностранное слово Симанов. – Первый в округе! А кабы еще и за хозяйством глядеть. Ежли б не Кольша да не Дарья, сноха, давно б надорвался. Я ж ведь вдовый, Степанида Саввична, уж который год один бьюсь.

Он тяжело вздохнул и снова сверкнул глазами на попутчицу –