Вангол - Владимир Прасолов

Утро великого праздника трудящихся выдалось безоблачное и тихое. Из репродукторов, установленных на плацу, лилась бравурная музыка, изредка прерываемая командами оперативного дежурного по лагерю. После завтрака отряды заключённых выходили на плац, и, если бы не конвоиры с овчарками, можно было бы подумать, что это воинская часть выстраивается для строевого смотра или парада. Однако разномастно драная одежда и лица людей, стоявших в плотных шеренгах, отнюдь не свидетельствовали о боевом духе и какой-либо дисциплине, присущей армии. Это была толпа людей, удерживаемых в строю штыками солдат и клыками умных, натренированных собак, которые настолько хорошо знали свою работу, что вполне могли бы обходиться без своих поводырей. Любит лагерное начальство показуху, вот и теперь несколько отрядов вышли на плац с плакатами и лозунгами типа «Мы вернёмся с чистой совестью!» или «Перевыполнил нормы добычи — досрочное освобождение получи!». Из выехавшей к небольшой деревянной трибуне эмки вышли несколько важных начальников, среди которых своим крупным телом выделялся замполит. Он крутился около одного из начальников, угодливо приглашая взойти на трибуну. Однако тот отказался и остался внизу среди вертухаев среднего звена, стоявших по обе стороны трибуны. Начальник лагеря коротко что-то сказал замполиту и остался внизу около приезжего начальства, тогда как замполит вынужден был в одиночку подняться на дощатый, прогибающийся под его весом помост и взять в руки жестяной рупор. Около восьми тысяч зэков поотрядно стояли на плацу, полукольцом огибая трибуну, два ряда солдат с винтовками наперевес, и шесть-семь метров отделяли их первые ряды от начальства. Отсутствовали на плацу только те, кто лежал в лагерной больничке, да штрафники, стоявшие такой же плотной толпой в штрафном изоляторе — полутёмной душной камере два на три метра, по периметру которой в небольшой канавке круглосуточно текла вода из трубы в дыру, служащую отхожим местом. Народу в ней было ни присесть, ни нагнуться. Но даже туда проникали звуки революционных маршей, гремевших из репродукторов на трибуне. Трибуна возвышалась примерно на полтора метра, и взошедший на неё замполит был хорошо виден даже из дальних рядов. Дождавшись заключительного аккорда, замполит сделал знак рукой, и репродукторы замолкли, только глухой гул голосов да редкий лай собак стоял над лагерем. Он поднёс рупор ко рту и громко, насколько мог, до красноты напрягая свою шею, сиплым голосом прокричал что-то о том, что вся страна, весь трудовой народ сегодня празднует Первомай, велик… на этом слове он запнулся. В это время слева от трибуны строй зэков сломался, и кто-то, подбрасывая вверх шапку, закричал: «Слава Сталину, слава вождю и учителю!» Кричавшего и рвущегося из строя удерживали впередистоящие зэки, но кто-то упал, и несколько человек выскочили за невидимую черту. Клацнули затворы винтовок, и охрана двинулась вперёд. Ринулись к зэку и заливавшиеся лаем собаки, строй дрогнул и, пятясь назад, внёс ещё большую сумятицу и неразбериху. Никто сразу не заметил, как замполит, внезапно замолчавший и судорожно схватившийся за горло, какое-то время стоял и что-то пытался сказать. Его лицо побагровело, как при удушье, рупор, выпав из руки, звякнул жестяно по доскам, заставив начальника лагеря взглянуть на трибуну. Он оцепенело какие-то секунды смотрел, как замполит, обеими руками сжимая горло, хватал ртом воздух. На его губах запузырилась кровавая пена. Что-то закричав, начальник лагеря, расталкивая стоявших рядом, кинулся к лестнице. Не успел. Грузное тело замполита, качнувшись вперёд, ломая тонкие перила, стало падать с трибуны. Увидев это, все вдруг замерли, и стало тихо. Замолчали даже собаки. И в этой тишине звучно упавшее тело Кабана как бы расплющилось о землю, и только его фуражка, сорвавшаяся при падении с головы, покатилась зигзагами к ногам зэков, попятившихся от неё, как от проказы. Ничего не понимающие, ошеломлённые случившимся люди смотрели, как из-под ничком лежащего тела растекается, впитываясь в землю, тёмно-красная кровь. Подбежавшие к нему офицеры и врач осторожно перевернули тело на спину, голова бессильно откинулась, и только теперь все увидели рассечённую сонную артерию, из которой толчками била кровь. Только теперь все поняли, что на их глазах было совершено убийство, дерзкое и беспрецедентное. Убийство одного из руководителей лагерной администрации на глазах у тысяч заключённых и всей службы лагеря — это был вызов, это была демонстрация силы. Взбешённый начальник лагеря осознал случившееся, выхватил пистолет и бросился к продолжавшим безмолвно стоять отрядам зэков.

— Кто, суки, кто это сделал?! — орал он, размахивая пистолетом перед испуганными лицами стоящих в шеренгах. — Кто посмел, уничтожу! — брызгая слюной и багровея, орал, кидаясь на стоящих впереди и пятящихся от него людей.

Рассвирепев от осознания своего бессилия перед молчавшей толпой, он стал стрелять поверх голов. Заключённые шарахнулись врассыпную от разъярённого хозяина, всё смешалось. Лай собак, крики конвоиров и начальства, рёв толпы заключённых, где-то справа прозвучало несколько выстрелов. Сзади шеренга конвоиров была прорвана, и заключённые побежали к баракам, уже ничто не могло их остановить. Всё это спокойно наблюдал стоявший у трибуны приглашённый на праздник проверяющий, он только, как бы на всякий случай, расстегнул кобуру. Внимательно смотрел, как пустеет плац, на котором осталась зависшая в воздухе пыль да порванные и затоптанные плакаты и лозунги неудавшегося торжества. Окружённый конвоирами и беспомощным врачом, перед трибуной в последних конвульсиях умирал замполит. Врач подошёл к проверяющему и на окровавленной ладони показал ему тонкое овальное лезвие с прорезью посредине.

— Товарищ комиссар, я такое впервые вижу, извлёк из напрочь перерубленной шейной артерии, спасти его было невозможно. Быстрая кровопотеря и паралич. Ранение, несовместимое с жизнью.

— Я всё видел, вы свободны, лейтенант.

Проверяющий отвернулся и ровным твёрдым шагом пошёл к ожидавшей его машине. Подбежавший дежурный по лагерю пытался что-то сказать ему, но был остановлен жестом руки и замер по стойке «смирно».

— Передайте начальнику лагеря, что я жду его рапорт через два часа, с подробным объяснением тех событий, свидетелем которых он меня сделал, сукин сын.

Его холодное и спокойное лицо не выражало никаких эмоций, и только цепкий внимательный взгляд из-под слегка прищуренных век заставил дежурного по лагерю капитана ощутить мурашки на своей спине. «Да, что-то будет!» — подумал он, отвечая сдавленным от волнения голосом:

— Есть, товарищ комиссар, будет исполнено.

Начальник лагеря тем временем, матеря почём зря всё на свете, орал на подчинённых, требуя от них применить все дозволенные и недозволенные средства и немедленно найти виновных в убийстве. О причине он уже знал, ещё вчера опера от стукачей узнали, что его заму вынесен смертный приговор за ту бабу, но он не поверил и не предполагал, что это может случиться так быстро и внезапно.

Лагерь гудел как растревоженный улей, загнанные в бараки зэки обсуждали случившееся и готовились к великому шухеру. Все знали, за что завалили Кабана, но никто не знал, кто это сделал. А тот, кто это сделал, Пловец, с чувством глубокого удовлетворения лежал на нарах, метать прицельно лезвия бритвы было его тайным искусством. Наконец оно пригодилось, и он выполнил поручение товарищей, привёл в исполнение приговор. Лишь на секунду согнулась в локте рука стоявшего впереди товарища, из-под которой он неуловимым для глаза движением кисти метнул лезвие, вошедшее в жирную, напряжённую от крика в рупор шею замполита как в масло. Внимание всех было отвлечено поднятым шумом, и никто, даже рядом стоявшие зэки, не видел этого броска. Через считаные минуты, когда всё смешалось в панике и суматохе, поднятой начальником лагеря, никто и никогда уже не смог бы восстановить в памяти, кто где стоял, кто что делал в этот короткий промежуток ушедшего времени. Даже если кто из заключённых и заметил что-то, у администрации лагеря был настолько ничтожный шанс узнать это, что его принимать во внимание и не стоило.

Улыбка Серого, с которым они вместе бежали к баракам, была высшей наградой для Пловца. Он очень уважал этого человека.

Начальнику лагеря через два часа было не до улыбок. Сорвав знаки отличия, особисты, не церемонясь, запихали его в автозак, и дверь железной будки на колёсах захлопнула для него не только служебную карьеру, но наверняка и саму жизнь.

Волохов, потрясённый не меньше других, почувствовал себя причастным к совершённому и, зная, за что поплатился Кабан, ничуть не сожалел о своих действиях. Более того, у него отпали все сомнения по поводу возможности организации борьбы и сопротивления, о которых говорил Серый. Он был готов к самым рискованным и решительным действиям, он понял, что полному беспределу, царящему как на свободе, так и в лагерях, можно и нужно противостоять. Он уверовал в то, что это его последнее предназначение в этой жизни и что именно так он может искупить свою вину перед народом. Ведь вольно или невольно, вместе с той партией, из которой его теперь исключили, он вёл к этому краю пропасти людей, поверивших в него, а теперь сидящих по лагерям или уже замученных до смерти. Это был тоже его грех, от которого душа требовала очищения, очищения борьбой на грани жизни и смерти. Волохову было приятно думать, что где-то далеко его друг Степан Макушев помнит о нём и они делают одно дело.