Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

далекого» [Ганьшин 191 Зе]. Точно так же стихи Л. Быстрова, опубликованные в 1915 году (после его гибели на войне) в сборнике «Скорбные песни», переполнены образами моральной слабости человека и отчуждения от человеческого сообщества («Я несу тяжелый крест изгнания», – сказал он корреспонденту) и самоубийств (особенно молодых женщин) [Власов-Окский 1921: 41–44]. Владимир Александровский, молодой рабочий-социалист, размышлял о тоске одиночества [Александровский 1913а: 4]. Даже профсоюзные газеты публиковали сочинения, подобные жалобам Семена Попова: «По ночам без приюта скитаться, / Не имея родных и друзей» [Попов 191 la: 11]. Петр Зайцев, который долгое время был связан с профсоюзом печатников Ярославля, часто представлял себе, как умирает в одиночестве, «всеми позабытый», сокрушенный «гнетом скорби и невзгоды» и разочарованный в надежде отыскать «свет» и «правду», он принимает смерть как избавление [Зайцев 1911Б: 4][176].

По сравнению с сентиментально-страдательными образами мыслящего рабочего как чужого, отчуждение чаще осмыслялось в критическом ключе – как следствие пробуждающейся духовной личности, как проявление творческого порыва (о котором много говорилось в русской культуре конца века), как стремление преодолеть «обыденное я» и «стать другим» [Евреинов 1913: 27, 29, 44][177]. Подобным духом отмечены многие высказывания, выражающие презрение к существованию заурядного человека в этом мире. В длинной нравоучительной повести, написанной петербургской швеей Надеждой Санжар, многострадальная героиня с горечью делает вывод, что «человека нет среди людей» [Санжар 1910: 129]. Дмитрий Одинцов приходит к такому же выводу, но формулирует его уже не с грустью, а с презрением, когда воображает, будто он, словно Бог, окинул взглядом землю и увидел, как по ней ползают мелкие, усталые «человечки» [Одинцов 1917: 7]. Многие полагали, что надежду и счастье следует искать в другом мире. Хотя Егор Нечаев воспринимал окружающий мир как «тюрьму», заполненную «шумом машин и говором люда» (с трудом отличимыми друг от друга), он находил утешение во внутреннем огне – его «лучшем друге», который звал в неведомое будущее [Нечаев 1914: 79–80]. Одинцов описывал, как читает в одиночестве по ночам, как предается размышлениям посреди фабричного шума и в эти тайные минуты питает свой внутренний огонь [Одинцов 1912: 2; Первый сборник 1914: 166]. Точно так же Алексей Маширов (Самобытник) описывал, как рабочий сидит в своей каморке после работы, читает при «свете лампы бледном», стараясь не слышать «смех и плач беспечных ребятишек» из соседней комнаты [Маширов 1912; Первый сборник 1914: 160].

Хотя целью, как мы видели, провозглашалось просвещение товарищей по классу, двойственность по отношению к ним сохранялась даже у самых политически ответственных рабочих. Радикально настроенные рабочие, такие как Одинцов и Маширов, писали, что занимаются самообразованием, чтобы потом нести знания своим товарищам рабочим. Маширов, например, изучает вопросы трудностей и борьбы рабочего класса, а когда чувствует изнеможение, «полный дум и гряз, он тихо ложится» и думает, что «он об них друзьям своим расскажет» на работе на другой день. Будучи социалистом и рабочим интеллигентом, Маширов решил делиться знаниями с другими, по крайней мере с «друзьями». Но это не было просто делом сознательного рабочего, преданного своим отставшим товарищам по классу. Как интеллектуально развитый рабочий, или интеллигентный рабочий, в повседневной жизни он оставался «культурным одиночкой», который сидит один в своей комнате, читает (пусть даже в какой-то мере ради других) и чувствует себя посторонним среди тех людей, которые плачут и смеются «за стеной» [Маширов 1912; Первый сборник 1914: 160].

Подобная амбивалентность была весьма распространенной и носила «трагический» характер, по мнению литературоведа-марксиста Львова-Рогачевского, который комментировал произведения А. Бибика, прежде всего его популярный в 1912 году автобиографический роман «К широкой дороге». Быть одновременно и «пролетарием», и «оторванным от рабочей массы» – «трагедия», даже если такое, к несчастью, встречается часто. Именно такова экзистенциальная ситуация персонажей А. Бибика. Однажды открыв для себя «культуру» благодаря чтению и поиску ответов на важные вопросы, они испытывали неприязнь к запаху пива, селедки и табака в своих рабочих жилищах, к пассивности и пьянству обычных рабочих (включая собственных родителей); они сталкивались с враждебностью, которую питали остальные рабочие к «рабочим-философам» [Львов-Рогачевский 1927b: 217–218; Бибик 1914: 23–30, 39, 49, 74]. Два главных героя в романе Бибика (подобный дуализм передает в какой-то степени внутреннюю двойственность сознания пробуждающегося рабочего, хотя каждый из двух персонажей отвечает за свою долю напряжения) ищут каждый свой путь, который выведет от отупляющей повседневности к высшей правде и надежде. Они обсуждают эти пути в конце романа, сидя в тюремной камере, где ожидают приговора: за руководство забастовкой их, видимо, отправят в ссылку. Более политизированный и воинственный Артем настаивает на том, что нужно идти «в люди… в человеческом». Однако Игнат, более близкий автору персонаж, является центральной и наиболее противоречивой фигурой в романе и ищет правду более сложную. Он смотрит и вовне, на природу, и во «внутренний мир» и предлагает Артему стать странниками – «идти в одиночку», то есть удалиться от общества, порвать с ним. «Знаешь что, Тёмка? – воскликнул Игнат. – Пойдем в одиночку! Пойдем! Там не страшно. Там легче войти в самого себя, разобраться». А если уж так необходимо жить среди людей, то лучше отправиться в Сибирь – в «суровую полумифическую Сибирь», как называет ее Бибик, где «настоящие люди – сильные, великие душою!» [Бибик 1914: 104–105].

Львов-Рогачевский указал, что в болезненной амбивалентности, которую испытывали многие рабочие интеллигенты, будучи одновременно и наделены классовым сознанием, и при этом отрезаны от своего класса, заключался определенный трагизм. Передовая сознательность, побуждавшая делиться знаниями и идеями с другими, вступала в конфликт и часто смешивалась с презрением по отношению к этим другим. Приятная гордость по поводу богатства собственной души порождала возвышенные муки одиночества, вступала в конфликт и часто смешивалась с тоской отчуждения.

Поэтика гения

Когда рабочие писатели ощущали уверенность, что сопротивление унижению личности имеет шансы на успех – а такая уверенность обычно появлялась в периоды общественно-политического подъема, например в 1905–1907 или в 1912–1917 годах, они яростно протестовали и призывали к борьбе. Но, как правило, их интересовала не столько коллективная борьба, сколько пробудившаяся личность, наделенная духовной силой и волей, способная бросить вызов неравенству, повести за собой народ, изменить общество. Марксистские и советские литературоведы доказывали, подчас весьма убедительно, что это индивидуализм особого рода, который отличается от «мелкобуржуазного», «мещанского» индивидуализма [Клейнборт 1913а: 34, 40]. Отличие заключается в осознании нравственного долга перед ближним, что выражается в идее равного достоинства всех людей и в признании необходимости борьбы против унизительных социальных условий и угнетателей. В своей жизни многие рабочие писатели вступали в профсоюзы (иногда