Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

В некотором смысле советские литературоведы были правы, и революция 1905 года стала поворотным пунктом – но не потому, что на смену образам страдания пришел мифический оптимизм «пролетариата», а потому, что образы страдания стали использоваться более явно и регулярно для того, чтобы осудить эксплуататорские условия и систему социальных отношений угнетения. Однако довольно бесперспективно считать обращение к этим образам проявлением возросшего «классового сознания», критикой социального неравенства при капитализме и осуществлением прогрессивной исторической миссии рабочего класса. Большинство из этих писателей, несомненно, считали себя носителями классового сознания, а под классовым сознанием понимали критику капиталистической эксплуатации рабочего класса. Но для целей нашего исследования подобная классовая идентификация является поверхностной и малосодержательной: она не передает в полной мере масштаб и глубину их критики. Их критика опиралась на идею морального права (универсальную категорию суждения) гораздо больше, чем на концепцию классовой структуры общества (относительную и историческую категорию). И ядром этой моральной критики являлось понятие личности. Социальный гнев, пусть он и стал более выраженным после 1905 года, по-прежнему выстраивался вокруг той же центральной идеи: душевные страдания, моральный ущерб, причиняемый внутренней жизни индивида. Хотя вместе с рабочими страдали и другие беднейшие сословия (что признавалось), однако подавление личности находилось в центре размышлений о природе социального угнетения и неравенства именно у рабочих писателей и воспринималось ими как невыносимая несправедливость. По той же причине подобное представление подогревало моральный гнев, эмоционально более заразительный и риторически более убедительный, чем рассуждения об историческом развитии капиталистических классовых отношений или об извлечении прибавочной стоимости.

Однако нельзя недооценивать и роль класса в этом дискурсе. Рабочим-активистам удавалось осмыслить собственную жизнь и жизнь товарищей, дать публичное описание переживаниям, обидам, мечтам, они использовали различные понятия, метафоры и образы, которые сумели усвоить, включая этическую концепцию человеческой личности. Парадоксальным образом универсальный идеал индивидуальной личности, пропущенный через призму их собственной жизни и жизни других рабочих, способствовал также формированию классовой идентичности и обязывал к действиям во имя класса. Обостренное самосознание и чувство собственного достоинства побуждали рабочих глубже ощущать классовое угнетение. В самом деле, познание личности может играть важную роль в познании класса. Для обретения классового сознания рабочим не требовалось, чтобы им кто-то рассказывал об их бедности и эксплуатации. Все это они и так знали. Все, что рабочим требовалось, как Жак Рансьер выразился по поводу Франции XIX века, это «знание себя», открытие себя как «существа, предназначенного не только для эксплуатации, но и для чего-то сверх того» [Ranciere 1989: 20].

Культура и личность

Моральный гнев, вызванный этими взглядами на личность, не исчерпывался критикой социального неравенства и угнетения – он был направлен против слабой или испорченной личности индивидов. Подобно тому как судьба личности находилась в центре внимания рабочих писателей, когда они критиковали современное общество, судьба личности волновала их больше всего и тогда, когда они предлагали решения, чтобы положить конец страданиям народа. Культурная критика выходила за рамки рассуждений о социальном неравенстве и даже за победы над капитализмом. Она выходила и за рамки представления об унижении личности рабочего «обществом», доходя до признания того, что рабочие сами не способны видеть, уважать и культивировать в себе личность и автономную волю. Центральное место в этой проблематике занимала культура как путь к открытию в себе личности и взращивания ее воли.

Подобно многим образованным русским людям того времени, рабочие авторы были одержимы идеей культуры как общечеловеческого нравственного идеала и высшей цели. Касательно того, что входит в понятие культуры, существовало практически полное единодушие: культурный релятивизм был чужд их мышлению, а нарушение культурных норм вызывало горячий протест. О том, какое содержание они вкладывали в понятие «культура», можно судить по тем явлениям, которые возмущали их как посягательство на культуру. Негодование вызывало многое: «кретинизм» бульварной прессы, помешанной на скандалах, преступлениях, изнасилованиях, убийствах и самоубийствах; пошлая бессмысленность кинематографа; растущая популярность скачек, автогонок и других развлечений; современное «эпикурейство» богатых, напоминающее времена Древнего Рима, «сытая, извращенная и развращенная» элита которого низвела идеалы природы и красоты до «животного и телесного» уровня; распространение «порнографической» литературы; «половое хулиганство» массовой литературы, которая проповедовала сексуальную невоздержанность как способ самовыражения и удовольствия[152].

Хотя в этой критике нарушений норм общепринятой морали и культурных устоев слышатся отголоски викторианского идеала «респектабельности», главенствующую роль тут играло представление о внутреннем содержании личности. Как и в случае других проявлений риторики респектабельности, на кону стояло не поверхностное усвоение внешних манер, а развитие того, что можно назвать культурной личностью, – созревание внутреннего «я» в процессе усвоения высоких культурных ценностей. Потакание своим прихотям и слабостям, погоня за развлечениями осуждались как ложные ценности. Подобно многим образованным либералам и радикальным критикам общества, большинство писателей из народа осуждали себялюбие, эгоизм, потворство своим слабостям, которые наблюдались в повседневной жизни, а также в части произведений современной литературы. Их идеалом являлось человеческое существо, во всем превосходящее заурядную личность. Михаил Сивачев, например, открыто вдохновлялся идеями Ницше – в первых же строках своего сочинения «На суд читателя» он цитирует учение Ницше о сверхчеловеке и преодолении себя и осуждает чистое, образованное общество, где царит индивидуализм с фальшивым и упадническим культом личности. В этом духе Сивачев критикует распространенное стремление к удовлетворению «индивидуальных желаний и потребностей», которое привело общество, вместо подлинного самопознания, способного поднять человека до уровня «настоящего человека», только к «атрофии души человека». Для Сивачева суть современной жизни заключается в следующем:

Главная ценность современной культуры в том, что она культивирует инстинкты только низменного порядка – инстинкты только своего «я». Инстинкты повыше – это ей не по плечу Зато и пожинает обильные плоды: свиней в жизни не оберешься. Мало у человечества остается ценностей о вечности [Сивачев 1910: 1-14; Сивачев 1911: 197].

Эта едкая критика была адресована не только и даже не столько образованному классу[153].

Рабочие писатели подвергали постоянной критике большинство представителей низших классов России за слабость, неразвитость, деградацию личности и вину за это возлагали, по крайней мере частично, на самих представителей низших классов. Поток критики обрушивался на такие пороки, как пьянство, сквернословие, жестокость, примитивные культурные запросы. Очевидно, что подобная критика повторяла «культурническую» позицию образованной элиты, озабоченной угрожающей отсталостью народа (см. [Frank, Steinberg 1994: 74-107; Brooks 1985: chap. 9]). Различие, пусть не абсолютное, но весьма характерное, заключалось в том, что, когда рабочие критики массовой культуры требовали от других рабочих, чтобы те повышали свой культурный уровень и взращивали свою личность и волю, имелась в виду