Шишкин лес - Александр Червинский

— Ты можешь п-п-пока пожить у нас, — предлагает Степа.

В глазах Даши восхищение. Только восхищена она не Степиным приглашением, а Зискиндом.

А Зискинд все зыркает по сторонам и декламирует Хармса хохочущей Анечке:

А вы знаете, что ДО?А вы знаете, что НО?А вы знаете, что СА?Что до носаНи руками,Ни ногамиНе достать? —

и тихо спрашивает у Степы: — Слушай, Николкин, а действительно проституточки теперь все поголовно ходят в белых теннисных туфлях? Или мне только кажется?

— Д-д-действительно, — растерянно говорит Степа.

— Кстати о девушках, — продолжает Зискинд. — Я прочитал твою «Надежду». Полное говно.

И Зискинд, пока его опять не посадили, поселился в Шишкином Лесу и оставался там с мамой, когда папа уехал осенью в Сочи. В Сочи папа все время думал о маме и Зискинде и страшно мучился ревностью. Зато в Сочи он впервые увидел живого Сталина.

Октябрь. Вечера в Сочи уже холодные. На круто идущей в гору улице под проливным дождем стоит под зонтиком одинокий Степа и смотрит вверх, где высоко над скалистой стеной видна каменная балюстрада террасы, на которой под полотняным навесом за круглым бетонным столом, совсем маленький на таком расстоянии, спиной к Степе сидит Сталин.

Глядя в туманную даль дождя и моря, Сталин держит в руках письмо из Москвы от жены Нади.

Степе не видно, что написано в письме, но мы можем прочесть последнюю строчку: «P. S. ИОСИФ, ПРИШЛИ МНЕ, ЕСЛИ МОЖЕШЬ, РУБ. 50, СИЖУ ВЕЗ КОПЕЙКИ. НАДЯ».

Степа стоит под дождем и смотрит вверх. Подошедший сзади чекист тычет его в спину пальцем, и Степа поспешно уходит.

Папа вернулся из Сочи домой сразу после ноябрьских праздников. В Москве идет первый снег. Уходит электричка, на которой он приехал в Шишкин Лес. Степа тащит чемодан и сумки с южными бутылками и фруктами. Под мышкой у моего папы огромная связка роз.

Навстречу едет автомобиль. Останавливается. В автомобиле Василий Левко с дочкой Зиночкой.

— Ну, с возвращением тебя, Степан Сергеевич. Как отдохнул?

— Отлично отдохнул. Спасибо, Василий Семенович.

Степа видит, что Василий хочет ему сообщить нечто важное, но колеблется.

— Ты, я вижу, прямо с поезда? — говорит он.

— Да.

— Еще ничего не знаешь?

— Что случилось?

— Надежда Аллилуева покончила с собой.

— Что?!

— Вот, вызвали по тревоге. Иосиф Виссарионович крепко на нее обижен. Он это расценивает как ее предательство.

— Почему предательство? — испуганно спрашивает Степа.

— Потому что они, бабы, все такие. — Василий Левко внимательно глядит на Степу, наслаждаясь его реакцией. — Так что ты, Степан Сергеевич, со своим рассказом влип. А что ж тебя никто не встречает?

— Я хотел сделать сюрп-п-приз.

— Ну-ну, — кивает Левко.

Автомобиль уезжает, а Степа, скользя по замерзшим лужам, торопится домой.

В доме темно. Все, должно быть, спят. Степа, с розами и бутылкой, на цыпочках поднимается по лестнице, тихо подкрадывается к двери их с Дашей комнаты и в ужасе замирает. За дверью слышится ритмическое мужское уханье.

Степа прислоняется к стенке и одним духом выпивает из горлышка полбутылки вина. К уханью за дверью присоединяется такое же ритмическое женское постанывание.

Степа бросает розы на пол, ногой выбивает дверь и включает свет.

Пронзительный визг. Со Степиного супружеского ложа глядят на него застигнутые врасплох неприятно голые люди — Зискинд и незнакомая толстая женщина.

— Николкин, ты откуда взялся? — говорит Зискинд. — Здорово! Дарья в город на концерт уехала, и я воспользовался. Тут же у вас пространство. Это актриса театра Таирова Капа Мышкина. Поздравь нас. Мы будем мужем и женой. Что с тобой? Что ты так смотришь?

— Зискинд, — заикаясь сильнее обычного, с трудом выговаривает Степа, — я п-п-прошу тебя н-н-немедленно п-п-покинуть этот д-д-дом.

— Почему?

— Потому. И вообще, мне намекнули, что меня за «Надежду» теперь в любой м-м-момент могут арестовать.

— Николкин, не морочь голову. Куда я пойду? Некуда мне идти! Никуда я не пойду!

И легкомысленный Зискинд остался и прожил в Шишкином Лесу еще два месяца. Об этом мне рассказала Капа Мышкина, которую я в восемьдесят третьем году нашел в доме ветеранов сцены. Зискинд на ней так и не женился, потому что его вскоре снова посадили. Женился он только в пятьдесят седьмом году на работнике Магаданского обкома.

— Николкин, кончай дурака валять. Давай лучше выпьем, — предлагает Зискинд.

Оказывается, на столике около оккупированной им Степиной кровати у Зискинда припасена бутыль со Степиной красной водкой. Здесь же стоят у него Степины рюмки и даже банка со Степиными маринованными грибами.

— Слушай, я тут без спроса прочитал твою рукопись, «Нашу историю», — разливая по рюмкам водку и подавая одну из них Степе, а другую голой Капе Мышкиной, говорит Зискинд. — И знаешь, очень странное впечатление. С одной стороны — полное говно. А с другой стороны — это наша история и другой у нас нет.

Так впервые была произнесена эта фраза. Потом папа вставил ее в свою «историю» и фраза стала знаменитой.

3

В августе девяносто восьмого оглушенная дефолтом Москва притихла, но у Машиной галереи на Кропоткинской собралась целая толпа. У нас же всегда так. Стоит кому-нибудь из известных людей погибнуть, как интерес к нему проявляется живейший. Да еще этот скандальный аукцион. Вот все и понаехали. Вот и мелькают в толпе знакомые лица политиков, предпринимателей и звезд эстрады. И лимузины запаркованы вдоль всей улицы.

Степа подъезжает и останавливается против входа во втором ряду. Сзади гудят. Степа не обращает внимания. Рядом с ним останавливается машина Коти, и из нее выходят мрачный, как всегда, Котя и молодая журналистка с голыми, как всегда, коленками.

Степу настораживает то, что они приехали вместе. Виду он не подает, но на всякий случай осведомляется у Коти:

— А Таня где? Дома с Петькой осталась?

— Я не знаю, где Таня, — безо всякого интереса говорит Котя.

А эта здоровается со Степой, а сама при этом с Коти сигаретный пепел отряхивает, привычно так, по-хозяйски отряхивает.

— Понятно, — жует губами Степа. — Однако, смотрите, что т-т-творится. Вся Москва тут. Гусинский, Алла Пугачева. Немцов. Все тут.

— Bay, — говорит журналистка.

— А все, деточка, твои статьи, — говорит Степа. — Ишь как ты народ расшевелила. Умница.

И идет дальше. А она действительно умница.

— У меня такое чувство, — говорит она Коте, — что меня Николкины всей семьей трахают. Для тебя я бесплатный секс, для Степы бесплатный пиар.

У этого поколения неприятная привычка вслух называть вещи своими именами.

— Степан Сергеевич, я вас поздравляю! — Из толпы выныривает и устремляется к моему папе помощник камчатского губернатора Иван Филиппович.

Ах, какая блестящая идея этот ваш аукцион! У нас в России такого еще не было. А ведь как это верно! Действительно же, любая мелочь принадлежит истории. Особенно если это ваша семья. Я же во всех вас влюблен! Непременно что-нибудь куплю! Непременно! Извините...

И, кокетливо сделав ручкой, уносится к группе политиков.

Стены галереи сплошь завешаны картинами из Шишкина Леса. Мебель и музыкальные инструменты расположены на постаментах, в витринах поместили предметы помельче, посуду, серебро, театральные макеты, рукописи, альбомы с фотографиями, одежду и игрушки. Рояль Чернова, скрипка Даши Николкиной, мольберт Полонского, суповая ваза с пастухом и пастушкой, в которую однажды плюнул Семен Левко, — все здесь выставлено напоказ, все, что за столетие было накоплено в Шишкином Лесу Черновыми, Полонскими и Николкиными.

И теперь по залам бродят любопытствующие москвичи, изумленно созерцая самые неожиданные предметы, и Степа за занавеской, отвернувшись к окну, жует губами, слушая, о чем они говорят.

— Совсем свиньи, — говорит рядом с ним пожилая дама. — Старые сапоги за четыреста долларов!

— Как вы не понимаете? — возражает другая дама. — Это же сапоги Чернова. Он в них, может, своих «Вурдалаков» сочинял.

— Все равно хочется плюнуть в морду, — говорит первая дама.

— Значит, вам плевать на нашу историю.

— При чем тут наша история и эти сапоги? — вступает в беседу третья.

— Как вы не понимаете? В этих сапогах отражается прошлое. Эти сапоги Чернов носил в те годы, когда была настоящая Россия. Когда было у нас это короткое человеческое время. А потом все посыпалось в тартарары.

— У Николкиных ни хрена не посыпалось, — влезает пожилой мужчина. — Они всегда были в полном порядке.

У витрины с посудой перешептываются двое поинтеллигентнее.

— Апофеоз николкинского духа, — саркастически усмехается первый интеллигент, — из всего извлечь выгоду.

— Нет, они сложнее. Они гораздо сложнее, — возражает другой.

— Не преувеличивайте, — отмахивается первый.