Железный Густав - Ганс Фаллада

Мальчики наслаждались непривычной свободой, они пили ее жадными глотками. Объявление войны, победоносное продвижение германской армии в Бельгии и Франции, все эти успехи преисполнили их неукротимым задором. Безотчетно чувствовали они себя представителями нации, побеждавшей народы всей земли, сыновьями и братьями героев. Когда улицы пестрели флагами и снова трезвонили колокола, возвещая падение Льежа или окружение Антверпена, они воспринимали это как свой успех, свою гордость, свою победу!

Бледный очкастый учитель из соседнего класса с умоляющим видом заглянул к ним в дверь.

— Мальчики! Мальчики!

— Потише там! Ему чего-то от нас нужно!

— Мой брат пишет, они нашли в каком-то погребе прорву винных бочек…

— Ну, ребята же! Господа!

— Да замолчите вы наконец!

— Они просто повыбивали у бочек днища…

— Тише, тише, вам говорят! — Учитель от гнева покраснел, как рак.

— Разве вы теперь у нас преподаете, господин профессор?

— Нет, я преподаю в классе рядом. Но вы подняли такой гвалт, что это становится невозможным!

— Здесь никто не поднимал гвалта!

— Кто это поднял здесь гвалт? Чур, не я! Может быть, ты?

— Вы сами подняли гвалт, господин профессор!

— Гвалт! Гвалт! А может, здесь есть кто по фамилии Гвалт?

— Постыдились бы, ребята! И вы называете себя немецкими мальчиками?! Немецкий мальчик повинуется, когда ему приказывают! Лишь тот, кто повинуется, сумеет потом повелевать!

Но ход был явно неудачный — мальчики встали на дыбы.

— Кто дал вам право нам приказывать?.

— Почему вы, собственно, не на фронте?

— На фронте можете приказывать!

— Кто не годен к военной службе, пусть помалкивает!

Учитель позеленел от злости.

— Постыдитесь… — только и мог он пробормотать. — Какая низость!..

Он сделал несколько шагов по направлению к кафедре, но передумал и бросился к двери.

С минуту длилось растерянное молчание. Мальчики почувствовали себя пристыженными.

Но тут раздался хриповатый, юношески ломающийся голос:

— Немец не говорит прости, а только до свидания!

Взрыв смеха.

— Боже, накажи Англию! — провозгласил другой.

Новый взрыв смеха.

— А также зануд-учителишек!

Неудержимый хохот.

Кто-то запел популярную в эти дни песню, песню мести и гнева:

Французы и русские нам нипочем,Мы пулей спугнем их, проколем штыком.

Ее подхватывало все больше голосов. И так до самого припева, который с увлечением прогремел весь класс, — кто — перевесившись через спинку парты и выбивая такт крышкой, кто — прислонясь к классному шкафу: «У нас у всех одни заклятый враг — Англия!»

— Прошу замолчать! — раздался с кафедры тихий, но отчетливый голос.

Там стоял их учитель, их постоянный учитель, — когда они пели хором, он незаметно вошел в класс. Это был пожилой человек с высоким шишковатым лбом, отливавшим голубоватой белизной, с зачесанной назад огненно-рыжей гривой, в которой уже пробивались седые пряди. Голубые глаза его сверкали. Профессор Дегенер, невзрачный с виду человечек лет около шестидесяти, с торчащим брюшком, всегда как-то чудно одетый, преподавал у них латынь и греческий.

— По местам!

Мальчики, вполголоса переругиваясь, смущенно засуетились в проходах между партами.

— Да посторонись же, болван!

— От болвана слышу! А ты не спи на ходу!

— Ребята, жди беды!

— Плохо дело! Еще один карцер, и на меня напустится весь школьный совет.

— Дегенер зол, как сто чертей!

— Вы сегодня вели себя позорно, — обратился учитель к классу, в котором теперь стояла мертвая тишина. Он был бледен от гнева, его рыжая шевелюра пламенела. — И дело не только в том, что недостойно немецкого юношества ставить человеку в вину его телесный недуг… — Немецкая речь Дегенера звучала как перевод с его излюбленной латыни. — Это считается позором у всех народов земного шара, — и даже у англичан! Это везде считается позором! У господина кандидата Тулиба слабые легкие. И вот вместо того, чтобы отправиться в санаторий, куда его посылают врачи, он предпочел заниматься с вами, потому что Германия испытывает недостаток в людях. Таким образом не только там, но и здесь можно погибнуть на поле чести! Позор!..

Он стоял наверху, пылая, а они сидели внизу. Кое-кто опустил голову, другие растерянно смотрели в окно. Были, впрочем, и такие, кто открыто и смело глядел в глаза любимому, но теперь столь разгневанному учителю.

— Трое учеников, которые чувствуют себя особенно отягченными виной, отправятся в соседний класс и там перед всем третьим «А» попросят у господина Тулиба прощения. Но только по-настоящему, без словесных уверток — безоговорочное признание своей вины и раскаяние. Раскаяние!

Он снова оглядел с высоты свой класс.

— Я сейчас уйду и только спустя пять минут к вам вернусь. Тем временем договоритесь, какое возложить на себя наказание за столь позорную провинность…

— Ого! Вот дает! — растерянно шепнул кто-то из учеников.

— Итак, пять минут! — провозгласил профессор Дегенер и, еще раз оглядев свою паству, заковылял назад на тоненьких ножках, с достоинством вынося из класса свое яйцевидное брюшко.

— Каков гусь! — воскликнул кто-то с восхищением.

— Выбирай выражения, мой милый! — одернул его сосед, с размаху ударив товарища по бицепсу. — Дегенер прав. Ну, кто пойдет извиняться?

Все конфузливо переглянулись.

— Первым делом я, — сказал Гофман. — И ты, Хакендаль?

— Да уж ладно, пойду, только говорить не буду.

— И я! — вызвался Порциг.

— Нет уж, ты не ходи, Порциг! Лучше посоветуйтесь тут насчет наказания для всех. Но придумайте что-нибудь толковое, чтобы Рыжий остался доволен, что-нибудь по-настоящему трудное. А ты, Линдеман, не хочешь с нами?

Они пошли, не задерживаясь. Постучали.

— Входите! — каркнул кандидат Тулиб. Но, узнав вошедших, сразу же раскричался:

— Немедленно покиньте это помещение!

Третий «А» злорадно пялился на трех кающихся грешников.

Кто-то довольно громко крикнул:

— Гофман и Хакендаль пришли с покаянной!

— Принесите снежку — им будет мягче стать на коленки!

— Господин кандидат, мы пришли, чтобы…

— Как? Вы и теперь не слушаетесь?! Сию же минуту выйдите вон! Я вас видеть не хочу…

Господин кандидат Тулиб не был великодушным победителем, отнюдь нет…

— Мы вели себя по-свински, — сказал Гофман со всей прямотой. — И пришли просить прощения…

— Прощения? Легко сказать! Вы нанесли мне оскорбление…

– И все же простите нас, господин кандидат! — настаивал Хакендаль. — Больше это не повторится. Мы будем хорошо себя вести!

— Обещаете? — просиял кандидат. — Вот глядите, третий «А»! Пусть это послужит вам уроком. Таковы печальные плоды непослушания…

Трое грешников лишь в душе простонали: «Свинья!»

— Но так легко это вам не пройдет. Господин профессор Дегенер уже придумал вам наказание?..

— Нет!

— Понятно! Он предоставляет это мне! Вы, очевидно, главные зачинщики, я вижу это по вашим лицам. Каждый из вас триста раз напишет следующую пропись: «Sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant…» Переведи это вот ты!

Гейнц Хакендаль перевел:

— Дети — это дети, и ведут они себя по-детски!

— Детские шалости, да! Вот как я расцениваю ваше поведение! А теперь ступайте!

— Так вы нас простили, господин кандидат? — осведомился предусмотрительный Гейнц.

— Если каждый из вас со всем старанием триста раз напишет эту пропись и завтра сдаст сюда, я, так и быть, прощу вас. Но не раньше! Так и скажите профессору Дегенеру!

Все трое стояли в коридоре, насупившись, и молчали.

— Я видел, Хакендаль, как тебя зло разбирало, — шепнул Линдеман. — Так, верно, и разорвал бы его на части!

— Было дело! Но я подумал, что в армии нас будут и не так еще мурыжить, а ты стой и глазом не моргни! И тогда я поостыл.

— К чертям собачьим! Закатал нам, подлец, триста прописей сверх домашнего задания! А ведь вовсе не мы и кричали!

— Больше всех старался подлец Лангер!

— Поздно горевать, ничего нам не поможет! Пойдем послушаем, что они там надумали.

Оказывается, ничего особенного: в течение месяца каждое воскресенье работать в пригородных имениях, где из-за нехватки рабочих рук запаздывали со сбором урожая.

— Не бог весть что! — заметил Гофман. — Еще сочтет ли Рыжий это наказанием?

— Ну, а вы? Что присудила вам очковая змея?

— Лучше не спрашивай…

Разговоры пришлось прекратить — господин профессор Дегенер поднимался на кафедру.

— Ну как, все уладили? Прекрасно! Нет, мне вы ничего не рассказывайте! Я уверен, что вы все сделали, как надо. А теперь, — продолжал он, оглядывая класс, — вместо того чтобы приступить к чтению Цезаря, нам предстоит нечто иное. Класс, встать!