Железный Густав - Ганс Фаллада

Это многократное злобное «нет!» усиливает замешательство Эвы.

— Но, фрейлейн Гудде, что случилось? — допытывается она. — Вы ведь всегда для нас шили. Я — Эва Хакендаль, вы же меня знаете!

— Я сразу увидела по вашему лицу, что вы обо всем догадались, — говорит «эта Гудде» со страстью. — Но ребенок мой, он наш — и никому до него дела нет. Так что зря вы, Хакендали, себя утруждаете. Ребенок мой. И если вам мало того, что вы сделали с Отто…

— Отто! — восклицает опешившая Эва.

— Не притворяйтесь! Постыдились бы! Да, Отто, но мой Отто, не ваш, не тот, во что вы его превратили — вы, Хакендали, с вашим отцом! Вот уж правда, что он Железный Густав! — И перескакивая на другое: — Отто только-только уехал на войну, а я уже с ума схожу от беспокойства! Но лишь бы он вернулся, уж я позабочусь, чтобы он забыл дорогу ко всему, что зовется Хакендалями! И тогда я благословлю эту войну, благословлю, благословлю…

Она прислонилась головой к притолоке и неудержимо разрыдалась.

Эва, с удивлением наблюдавшая эту вспышку, протянула руки к горько плачущей женщине.

— Фрейлейн Гудде, прошу вас, ну, пожалуйста, успокойтесь! Ведь здесь ребенок!

И действительно, ребенок стоит рядом, но он не плачет и только силится обнять свою маму:

— Мамочка, миленькая, добрая мамочка, не надо!

— Да, да, все уже прошло, Густэвинг, видишь, мама опять смеется. Она опять смеется, Густэвинг! Фрейлейн Хакендаль, теперь вы знаете то, зачем сюда пожаловали, и можете спокойно отправляться домой. Представляю, что вы напишете Отто на фронт! Ему и там от вас покоя не будет!..

— Ни у кого и мысли нет насчет Отто, поверьте, фрейлейн Гудде! Никто от него такого и не ждал!

— Ну, ясно, вы его за человека не считали!

— Я никому не заикнусь!.. Ваш ребенок останется с вами. Я понимаю вас и могу себе представить, как вы ненавидите все, что носит наше имя. Но я ведь тоже Хакендаль. И я… я так же несчастна, как Отто.

Похоже, теперь Эвин черед плакать, но она берет себя в руки.

— Поймите, — говорит она своей сестре по несчастью, замкнувшейся в суровое молчание. — У меня нет такого крошки, как у вас, и никогда не будет — не должно быть! Вот как я несчастна! Потому-то я и пришла к вам, я увидела вас с ребеночком, таким хорошеньким, здоровеньким ребеночком. Я всегда мечтала иметь детей, и мне стало завидно… Поймите же…

«Эта Гудде» смотрит на Эву в молчанье.

— Входите, фрейлейн, — только и говорит она. И держа за руку ребенка, ведет гостью в комнаты. — Покажите мне ваш ситчик, фрейлейн!

Эва развернула сверток, и портниха разложила перед ней модные картинки, предлагая то одно, то другое. «Пожалуй, это годится!» или: «Я не рекомендовала бы вам рукав с напуском, сюда больше подойдут буфики».

И Эва отвечает как положено то, что обычно отвечают портнихе, она даже чуточку заинтересовалась. И в самом деле, голубенький в горохах ситчик очень мил, из него выйдет прелестное платьице.

Как вдруг «эта Гудде» сказала: «Одну минутку», ушла в смежную комнатку и вскоре вернулась, осторожно неся что-то в руках.

— Видите, это распятие — тоже его работа, — сказала она с гордостью. — Не правда ли, хорошо? — И, не дожидаясь ответа, продолжала: —У меня бы охотно его купили, по я не отдаю. Все другие его работы я относила в магазин. За них неплохо платили. Хозяин считает, что Отто мог бы стать настоящим художником, ему бы только немного подучиться да иметь хороший материал. Э, да что об этом толковать, — продолжала она с прежней враждебностью и осторожно отставила распятие в сторону. — Ведь его дело — чистить у вас лошадей и подметать конюшню!

Эва растерянно взглянула на невестку, но та продолжала совсем спокойно:

— С ним я, конечно, говорю не так, как сейчас с вами. Я всегда ему твержу: «Исполняй, Отто, что отец приказывает». Я ведь вижу, какой он безвольный, — ссорить его с вами — значит сделать и вовсе несчастным!

— Может, Отто и в самом деле окрепнет на войне, — сказала Эва осторожно. — Не все же вам сидеть одной с ребенком, и если у Отто такие способности… У отца хватит денег…

— Нет уж, извините! Я могу отлично сидеть с ребенком одна и ждать его. А тогда и он и ребенок будут мои, пусть и на короткие минуты! Деньги? Да я бы пфеннига у вас не взяла! Это вы думаете, что в деньгах счастье, хоть всем вам они принесли одно несчастье.

И она снопа гневно взглянула на Эву, но смягчилась при виде ее бледного измученного лица.

— Ладно, хватит браниться! Вы говорите, что так же несчастны, как Отто! Но вы понятия не имеете, как он несчастен.

— Но ведь и вы не знаете, до чего я несчастлива, — сказала Эва и, спохватившись, спросила: — Когда же мне приходить на примерку? Или лучше не приходить? Не беспокойтесь, дома я ничего рассказывать не стану.

— Приходите, когда вздумается — когда вам захочется повидать Густэвинга.

— Может случиться, — добавила Эва, — что мать пошлет за вами или сама к вам заглянет, у нее достанет любопытства. Так уж вы ничем себя не выдавайте! У матери и в мыслях нет про Отто. Скажите, что ребенок — ваших родственников.

— Мне соврать про Густэвинга? Ни за что! Я и ей скажу, что ребенок мой. Не станет же она выспрашивать, кто его отец!

— Так я пошла, — сказала Эва и снова окинула взглядом комнату и играющего ребенка.

Гертруд Гудде перехватила ее взгляд.

— Поцелуйте его, — сказала она. — Я на вас больше не сержусь.

Но Эва шепнула: «Нет, нет!» — отстранилась и, не простившись, как затравленная, побежала к выходу через темную прихожую. Она открыла дверь и только на лестничной площадке остановилась и сказала:

— Я, может, завтра опять забегу.

— Хорошо, — сказала «эта Гудде» и кивнула.

— Все никак не вспомню, — сказала Эва и наклонилась к дверной табличке, — не вспомню, как Вас зовут. Ах да, Гертруд! А меня зовут Эва.

— Он звал меня Тутти, — сказала «эта Гудде» совсем тихо.

— До свиданья, Тутти, — кивнула Эва.

— До свиданья, Эва, — отвечала Тутти.

И Эва ушла — опять на улицу.

То был волнующий день для Густава Хакендаля — можно сказать, знаменательный день, день, которым можно гордиться!

Утром торжественный выход с тридцатью двумя лошадьми и удивленные лица прохожих, оборачивающихся на звонкое цоканье железа по асфальту. Затем осмотр — и обер-лейтенант, похваливший его лошадей. Даже о закончившемся несколько неожиданно приключении со шпионом можно было, в сущности, вспоминать с гордостью. А уж что до второй половины дня… Ведь он одним из первых в эту войну отдал сына на алтарь отечества, а в скорости наденет форму и второй сын.

Да, таким днем можно гордиться, в Берлине сегодня немного людей, которые столько сделали для отечества…

Но вот он вернулся домой, в свой дом и двор, всегда составлявшие предмет его гордости, и ощутил странную, тоскливую пустоту…

Довольно долго проторчал он на конюшне у Рабаузе, беседуя с ним, вернее, делясь всем, что произошло за день. У Рабаузе была пропасть работы, в конюшне предстояло все переворошить, отныне здесь вместо тридцати двух будет всего пяток лошадей…

Рабаузе вертелся как заводной и, бегая туда-сюда, искоса, чуть насмешливо поглядывал на хозяина. Хакендаль то и дело брался ему подсоблять. Но работа уже утомляла его.

И тут Хакендалю пришло в голову, что он давно не работает по-настоящему, без дураков. Теперь ему придется кое-когда и самому прикладывать руки. Что ж, он понемногу втянется, для сердца это будет только полезно.

Впрочем, при пяти-то лошадях работы, пожалуй, не хватит и для одного конюха. У Рабаузе мысли текли, видимо, в том же направлении.

— Зимой пять лошадей здесь замерзнут, хозяин, — сказал он раздумчиво, — придется ставить перегородку.

Хакендаль недовольно хмыкнул, он был против всяких перестроек, — это, мол, перевод денег.

К зиме воина кончится, и военное ведомство вернет мне моих лошадок.

— Что война к зиме кончится, об этом мы погодим говорить, хозяин, — возразил Рабаузе. — В семидесятом она тоже затянулась на всю зиму, а ведь тогда мы имели дело всего с одним врагом.

— Да будет вам болтать, Рабаузе, — досадливо оборвал его Хакендаль. — Много вы понимаете в войне и армии!

Он ушел из конюшни — перспектива долгие месяцы обходиться пятью лошадьми крайне, его удручала.

«Какой же это извозчичий двор?» — думал он. Это, в сущности, одна дневная да одна ночная пролетка. В пору самому нахлобучить на голову свой горшок и дежурить на стоянках!

В раздумье стоит он посреди двора. Хоть бы вернулись с работы пролетки! Я бы с ними рассчитался, было бы у меня какое-то дело!

Но он вспоминает, что у него всего-то работает пять пролеток, тут и считать нечего, да и в ночную некого провожать…

И вот он стоит… Никогда он в себе не сомневался, да и сейчас не сомневается, но вдруг ощущает какую-то душевную пустоту! Неужто он жил за счет других, когда был уверен, что другие живут за его счет? Нет, эта мысль от него далека, да и не задумывается он об этом, он знает только, что вдруг утратил вкус к жизни. Да, дети… размышляет он. До сих пор они принадлежали ему, он наставлял и воспитывал их, приучал к аккуратности, прилежанию, покорности. Он пробирал их и бывал к ним снисходителен, смотря по обстоятельствам и настроению, — и вдруг никого у него нет! Они обходятся и без него! Остается Малыш, но Малышом не так-то легко командовать, уж очень он независимый школьник, никогда не расскажет, что делается у них в гимназии.