Белый кролик, красный волк - Том Поллок

понимаю, что мы оказались там, куда привезли маму. Ингрид поднимает гаражную дверь, и помещение заливает медовый солнечный свет осеннего дня. Меня окатывает холодный воздух, и я глубоко вдыхаю. Прошло всего четыре часа с того момента, когда я в последний раз дышал свежим воздухом. А кажется, что прошли годы.

Свет разбит на квадраты и полосы беспорядочными строительными лесами над выходом. Ингрид выглядывает из-за реек.

— Здесь будет легче укрыться, — шепчет она.

Я встаю у нее за плечом и смотрю на самый обыкновенный дом напротив. Я думаю о метких стрелках за стеклами слуховых окон.

— Строительные леса разве не представляют для вас риска?

— Представляют, но иначе весь фальшивый фасад нашей секретной штаб-квартиры просядет и разрушится. Скажем спасибо дерьмовому фундаменту и мягкой лондонской глине.

— Действительно.

Ингрид только раз одолевают сомнения — на углу, возле разрисованного граффити почтового ящика. Она оглядывается, челка падает ей на глаза. Я узнаю эту позу: точно так же она горбится над раковиной, когда моет руки, сначала одну, потом другую, пока вода не становится красной.

Я думаю о миссиях, на которые ее посылали, о том, как ее поощрял довольный отец.

Повторение творит смысл. Повторите что-либо достаточное количество раз, и смысл станет клеткой, прутья которой можно сколько угодно трясти, и кричать, и никогда не сдвинуться с места.

Это моя семья.

Я прошу ее отказаться от этого. И я знаю, каково это.

В голове я слышу мерное механическое дыхание маминого аппарата. Я чувствую на груди ожоги электродов, и мне до тошноты тревожно оттого, что я бросаю ее с этими людьми; людьми, которых она считала коллегами и друзьями, а они оказались теми, кто готов охотиться за ее детьми и истязать их.

Она не могла знать, что они со мной сделают.

Ингрид достает из кармана телефон и бросает в канализационную решетку.

— Телефон могут отследить.

— Пойдем, — поторапливаю я и тяну ее за руку.

— Куда мы?

— Ну, поскольку все снайперы, которые находятся в распоряжении британской секретной разведки, сейчас охотятся за моей сестрой, я предлагаю предупредить ее. А что? Хочешь вместо этого купить мороженого?

«17-20-13», — думаю я. Твой ход, сестренка.

Мы уже бежим.

РЕКУРСИЯ: 2 ГОДА И 9 МЕСЯЦЕВ НАЗАД

Я бросился бежать.

До этого момента я просто шел быстрым шагом, держа спину прямо, пытаясь затолкать кислые рвотные массы обратно в себя, как зубную пасту в тюбик, и старательно делая вид, что не боюсь. Но теперь я сорвался на бег, и мои ноги застучали по линолеуму. За моей спиной ритм их шагов тоже сменился, ускорившись вместе со мной, как эхо, как моя неотступная аудиотень.

Я выскочил из математического блока в старое крыло, пронесся через обшитые деревянными панелями коридоры, мимо портретов бывших директоров. Я знал школу как свои пять пальцев, знал каждый эксплуатационный люк и заброшенную служебную лестницу.

В общем, я сам виноват в том, что оказался именно там, где оказался.

Передо мной возникла дверь. Я ударил по ней ногой, и цепь, которая сейчас чуть менее чем полностью состояла из ржавчины, поддалась. По моему лицу и плечам забарабанил дождь, прибивая волосы к затылку. Я вышел под ночное небо. Пол подо мной превратился в скользкий шифер, под крутым углом уходя вниз. Я заскользил, вытянул руки, удерживая равновесие, и ухватился за дымовую трубу из красного кирпича. Безжизненные деревья, черные и поникшие, тянулись к грозовому небу, и я стоял наравне с их макушками. Я едва различал, где кончается крыша и начинается пропасть.

Шаги преследователей стихли. На мгновение я испытал облегчение, решив, что они не последуют за мной, но потом что-то стукнулось о шифер за моей спиной.

На крыше вместе со мной стоял Бен Ригби. Я не оборачивался, но знал, что это он.

— Чего ты так боишься, Блэнкман? — спросил он, перекрикивая ветер.

Я не знал. Не знал сейчас и, возможно, никогда не узнаю. Черно-белая фотография Гёделя, темные голодные глаза, глядящие из-под толстых стекол, сменились маминой фотографией Рузвельта, усмехающегося мне с холодильника.

Нам нечего бояться, кроме самого страха.

Я чувствовал, как из глубины горла поднимается неизменная, тошнотворная паника. Я боялся того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь того, что я боюсь… чертовы матрешки страха, и не было им ни конца ни края.

— Ч-ч-ч… — попытался выдавить я, но не смог закончить.

— Ну что? — не сдержался Ригби, и я буквально услышал, как в этот момент его терпение лопнуло.

— Чего ты от меня хочешь? — заскулил я.

Он надолго задумался, а потом сказал:

— Хочу, чтобы ты прыгнул.

Я оглянулся, и наши глаза встретились. И я увидел, как что-то изменилось в его лице, а возможно, было там всегда, но я только сейчас заметил. Он был напуган не меньше, чем я. Возможно, он боялся упасть, поскользнувшись на предательски скользком от дождя шифере. Но я думаю, что больше всего он боялся своих друзей, боялся потерять лицо и у всех на глазах упустить такой шанс: я здесь, с ним наедине, вокруг — ни преподавателей, ни родителей, которые могли бы его удержать.

Иногда детям нужно кого-нибудь ненавидеть.

Его выбор пал на меня.

— Прыгай! — сказал он, на этот раз громче.

Я помотал головой, но без особой уверенности. Я повернулся к клокочущему грозовому массиву. Продолжая цепляться пальцами за трубу, я немного подался вперед, и мои ступни скользнули чуть ближе к краю.

— Прыгай! — рявкнул он.

Я вздрогнул и заерзал, оступился, поймал равновесие. Он улыбнулся мне. В дождливом полумраке его зубы казались клыками чудовища из кошмаров.

Бел. Я вообразил, как она выскакивает из-за горгульи, впечатывает его лицом в пол, крошит шифер в порошок и заставляет Ригби снюхивать. Я вообразил, как она берет меня за руку и ведет внутрь.

Но Бел не было рядом.

— Можем договориться, Питер, — произнес Ригби, вальяжно прислонившись к дверному косяку и не обращая внимания на дождь. — Если прыгнешь сейчас, если в кои веки проявишь хоть каплю мужества, ты больше никогда обо мне не услышишь. Если нет, я же от тебя не отстану. Никогда. Каждый день буду следовать за тобой по пятам.

Я скользнул еще чуть дальше к краю, пока носы моих ботинок не повисли в воздухе.

Если в кои веки проявишь хоть каплю мужества. Сопротивляться было так тяжело, а поддаться вдруг показалось самым легким на свете.

Я же от тебя не отстану. Никогда.