Проблемы души нашего времени - Карл Густав Юнг

мы вообще можем что-либо о нем сказать, состоит из мифологических мотивов или примордиальных образов; вот почему мифы всех народов непосредственно выражают коллективное бессознательное. Вся мифология, по сути, есть своего рода проекция коллективного бессознательного. Наиболее ярко это проявляется в восприятии звездного неба, изначально хаотические формы которого были упорядочены в созвездия благодаря проекции образов. Так получают объяснения слова астрологов о влиянии звезд на человека: это бессознательное интроспективное восприятие деятельности коллективного бессознательного. Подобно тому как образы переносятся на звездное небо в облике созвездий, сказочные и легендарные фигуры проецируются на историю. Поэтому мы можем исследовать коллективное бессознательное двумя способами: либо через мифологию, либо через индивидуальный анализ. Поскольку материалом, полученным вторым способом, у меня нет возможности поделиться здесь, я вынужден ограничиваться мифологией. Ее область настолько обширна, что придется выбрать всего несколько образцов. Условия окружающей среды тоже бесконечно разнообразны, и потому ниже мы обсудим лишь наиболее типичные из них.

Живое тело с присущими ему особенностями есть система функций для приспособления к условиям обитания, а в психическом должны существовать «органы», или функциональные системы, реагирующие на регулярные физические события. Я не имею в виду сенсорные функции, зависимые от органов чувств; скорее, это нечто наподобие психических параллелей регулярным физическим событиям. Так, например, ежедневный путь солнца и смена дня и ночи должны, наверное, отображаться в психическом в форме образа, запечатленного в незапамятные времена. Нельзя наглядно подтвердить наличие такого образа, но вместо него мы находим более или менее фантастические аналогии этого физического процесса. Каждое утро божественный герой рождается из моря и взбирается на солнечную колесницу. На западе его ожидает Великая Мать, которая пожирает героя вечером. В брюхе дракона он пересекает пучину полночного моря. После страшной битвы со змеем ночи он снова рождается утром.

Этот мифологический конгломерат (mythenkon-glomerat) содержит, несомненно, отражение физического процесса. Это вообще-то настолько очевидно, что многие исследователи предполагают, будто первобытные люди придумывали такие мифы сугубо ради объяснения физических процессов. Можно не сомневаться в том, что естественные науки и натурфилософия появились из этого материнского лона, однако утверждать, что первобытные люди измышляли подобное только из потребности в объяснении мира, как этакие физические или астрономические теории, лично мне кажется изрядным преувеличением.

С уверенностью можно сказать о мифологических образах следующее: физический процесс запечатлелся в психическом вот в такой фантастической, искаженной форме и сохранился на века, а потому и сегодня бессознательное воспроизводит сходные образы. Напрашивается естественный вопрос: почему тогда психическое не фиксирует реальные физические процессы, почему оно придерживается фантастических представлений?

При попытке встать на точку зрения первобытного человека мы сразу поймем, почему дело обстоит именно так. Дикарь живет в такой participation mistique[51] с миром, как писал Леви-Брюль, что для него попросту не существует ничего похожего на абсолютное разграничение субъекта и объекта, свойственное нашим умам. Внешние события происходят и в нем самом, а то, что случается в нем, происходит и вовне. Мне выпало стать очевидцем одного поразительного случая такого рода, когда я гостил у элгонии[52], первобытного племени, обитающего на склонах горы Элгон в Восточной Африке. На заре они плевали себе на ладони и протягивали те к солнцу, когда светило поднималось из-за горизонта. «Мы довольны, что ночь прошла», – говорили они. Поскольку слово athista значит одновременно «солнце» и «Бог», я спросил у дикарей: «Солнце – это Бог?» Они ответили «нет» и рассмеялись, как если бы я произнес несусветную глупость. В тот миг солнце почти достигло наивысшей точки на небосклоне, и я показал на него и спросил: «Когда солнце здесь, вы говорите, что оно не Бог; но когда оно на востоке, вы говорите, что оно Бог. Как это может быть?» Растерянное молчание затянулось, но наконец старый вождь принялся объяснять: «Это так. Когда солнце находится вверху, оно не Бог; но когда оно встает, то это Бог (или: тогда оно Бог)». Для первобытного разума несущественно, какая из двух приведенных версий ответа правильна. Восход солнца и собственное ощущение сопричастности мгновению (Erlösungsgefühl) для первобытного человека являются сходным опытом божественного, и то же самое верно для наступления ночи и собственного страха перед нею. Разумеется, эмоции для дикаря важнее физики, вот почему он запечатлевает свои эмоциональные фантазии, а не что-либо еще. Для него ночь – это змеи и стылое дыхание духов, а утро означает рождение прекрасного Бога.

Известны мифологические теории, которые объясняют все на свете, отталкиваясь от солнца, и есть также лунарные теории, в которых источником всего выступает луна. Причина кроется в том простом факте, что существует бесчисленное множество мифов о луне, среди которых немало таких, где луна – жена солнца. Луна олицетворяет изменчивое восприятие ночи, а потому ее образ совмещается с первобытным сексуальным восприятием женщины, которая для него тоже воплощает собой ночь. А еще луна может быть обделенным братом[53] солнца, ведь заряженные аффектами злые мысли о власти и мести нарушают порой ночной сон. Сама луна тоже нарушает сон и служит пристанищем (гесерtaculum) душ умерших, ибо ночью мертвецы возвращаются в сновидениях, а призраки прошлого вселяют ужас в сердца тех, кто не спит. Потому луна также связана с безумием (ср.: lunacy – «лунатизм»). Именно подобный опыт запечатлевается в психическом глубже, чем изменчивый образ самой луны.

Не бури, не гром с молнией, не ливень с тучами оседают в психическом в виде образов; их место занимают фантазии, вызванные аффектами, их сопровождающими. Однажды мне довелось пережить сильное землетрясение, и в первый миг почудилось, будто я стою не на твердой, хорошо знакомой почве, а на шкуре гигантского животного, которая поднимается и опускается под моими ногами. В моей памяти запечатлелся этот образ, а не физическое явление. Проклятия, бросаемые опустошительным бурям, и страх человека перед разбушевавшейся стихией – эти и подобные аффекты очеловечивают силы природы, так что сугубо физическая стихия превращается в разгневанного бога.

Сходны с внешними физическими условиями существования человека и физиологические состояния, секреция желез и т. д. тоже могут вызывать аффективно заряженные фантазии. Сексуальность предстает божеством плодородия, либо как похотливый и беспредельно сладострастный женоподобный демон, либо как дьявол с «дионисийскими» козлиными копытами[54], демонстрирующий непристойные жесты, либо как устрашающий змей, который душит жертв, свиваясь в кольцо.

Голод превращает пищу в богов. Некоторые мексиканские индейцы ежегодно устраивали праздники своим богам-плодам, давая тем отдохнуть, и во время этих праздников запрещалось употреблять в пищу привычную еду. Египетским фараонам поклонялись как пожирателям богов. Осирис, сын земли, был пшеницей, а гостию по сей день изготавливают из пшеничной муки, то