Сказание о новых кисэн - Ли Су

— Это действительно удивительное дело, — каждый раз говорила Табакне, пробуя приготовленную им медовую воду. — Почему только тогда, когда размешивала его толстая и корявая рука, получается вода, которая освежает, не слишком сладкая и не слишком пресная? Интересно, что за чудесная смесь? И как это у него получается? Чудеса, да и только.

После того, как однажды она, покачивая головой от удовольствия, попробовала мизинцем вкус медовой воды, работа по ее приготовлению стала его обязанностью. Что касается секрета золотого соотношения воды и меда, то его подсказало время. Ведь известно, что если посвятить себя какой-то работе, то в конце концов обязательно овладеешь ее секретами и станешь мастером в этом деле.

Поставив на подставку фарфоровые чашки и большую чашу с медовой воды, он осторожно шел по дорожке, ведущей к отдельному домику Ветви падубы, служившие забором для цветочных клумб, цеплялись за брюки и кололи его. «Не позднее, чем завтра, — подумал он, — надо будет заняться обрезкой ветвей». Он поставил чашки в такие места, где их удобно было брать кисэнам, когда они, проснувшись после позднего сна, не раскрывая глаз, выползали из комнат и ощупывали руками деревянный пол в поисках медовой воды. Пространство между чашками, поставленными им на пол, было довольно значительным. Он специально расставил их так, что если они, проснувшись, спросонок размахивая руками, будут искать чашку с медовой водой, даже перевернув одну, не опрокинулись бы остальные.

Осталась последняя чаша для мадам О. Он осторожно пошел в сторону заднего домика, бережно поддерживая двумя руками чашу белого цвета, сделанную из костяного фарфора. В нос ударил запах лагерстремии, легкий ветерок приятно щекотал его, проникая между воротником и рукавом. Из-за того, что Ким сачжан вчера устроил скандал, схватив за шиворот «всезнайку» господина Ли, Буёнгак гудел, словно разворошенный осиный улей. После того как Табакне прогнала его, мадам О молчала и пила лишь сочжу. Никто не осмелился остановить ее, даже Табакне. Количество медовой воды, которую она сегодня должна выпить, было примерно на треть больше, чем в обычные дни. Это было все, что он мог сделать для нее, но, несмотря на это, он был счастлив, потому что мог идти к ней и, подняв белую чашку из костяного фарфора с медовой водой, имел право подойти к двери заднего домика, расписанной цветочными узорами.

Подойдя к двери, он на мгновенье застыл. Затем осторожно поставил чашу с медовой водой на место, которое он считал удобным для нее. В течение двадцати лет он всегда ставил ее на одно и то же место, точно так же, как и сейчас. Даже сейчас, если поднять ее, можно увидеть круглый след от чаши на деревянном полу, словно выжженный утюгом; не несколько контуров, а один-единственный круглый след. Здание Буёнгака, построенное в традиционном корейском стиле, каждые два года требовало ремонта. Табакне считала, что только так можно было поддерживать его в нынешнем состоянии. Деревянный пол тоже раз в два года подвергался капитальному ремонту. Что касается покрытия его воском свечи и натирания до блеска, а также связанных с ним мелких ручных работ, то они выполнялись постоянно. Несмотря на это, темный круг от чаши не стирался. Этот был след, оставленный самим временем за прошедшие 20 лет, который невозможно будет убрать до тех пор, пока не оторвут доски пола.

Положив чашу на пол, он повернулся и, увидев развешанную во дворе заднего двора хлопчатобумажную простынь, внезапно остановился. Висящая на веревке, белая, как снег, она колыхалась на воздухе, словно флаг. Это была внутренняя прокладка одеяла с вышитыми мандаринскими утками, использованная во время церемонии хвачхомори. Солнце, наполовину закрытое до этого облаками, словно стесняясь, выглянуло из-за них. Яркий солнечный свет показался ему более ослепительным, чем когда-либо. Солнечные лучи, летавшие на ветру и рассеивающиеся, словно сосновая пыльца, беспорядочно разбегались во все стороны, ослепляя глаза. Простыня в лучах этого света казалась более тонкой и прозрачной. Она взмывала в небо, словно туго натянутый парус. Пак чувствовал, как внутри этого ветра и золотистого света летал, смешавшись с ними, мягкий запах мыльного порошка. Вокруг было необычайно тихо. Казалось, что все шумы мира были поглощены лучами солнца.

Прищурив глаза, он шаг за шагом входил в эту тишину. Он знал, что в это время всегда было так красиво. Его ноги переплетались, словно играя на воздухе. «В это время я увидел сорокалетнюю мадам О, у которой волосы на затылке были завязаны в узелок, — вспомнил он. — Если говорить откровенно, я не успел рассмотреть ее как следует. Сначала я увидел мочку уха, потом — мельком — профиль. Я разглядывал ее, спрятавшись между простынями, развешанными на веревках для сушки белья. Хотя нет, сначала я, кажется, почувствовал запах мускуса. Он резко ударил мне в нос, словно сигнализируя о том, что она находилась близко. Если бы тогда я не почувствовал мускусный запах… — мелькнуло в голове. — Интересно, как бы изменилась моя жизнь?» Его руки, разглаживающие простыню, мелко задрожали. В это время простыня, развевавшаяся на ветру, резко хлестнула его по лицу. Это вернуло его к реальности.

Он подумал, что если бы внутри той удивительной картины удалось поместить его жизнь, то она, вероятно, подкинула бы его в совершенно неизвестное место. Если бы в тот день солоноватый запах моря не терзал его пустой желудок, то его жизнь наверняка не изменилась бы. Если бы тогда он доверил сбор денег в Кунсане мистеру Киму из отдела продаж, то она, вероятно, пошла бы по другому пути. Невозможно сказать — какой путь был бы правильным, пока он не проживет жизнь. Однако он понимал, что даже если бы он прожил другую жизнь, то сравнить эти две жизни было бы непросто, в отличие от белых и черных шашек на шахматной доске.

В его памяти всплыл тот день…

Когда линии, похожие на нити сгорания, облепившие электрическую лампочку, мерцая перед глазами, собравшись в рой, начали сверкать, испуская свет, он понял, что у него симптомы малокровия. Вчера вечером вместо ужина он выпил сочжу, а утренний завтрак пропустил, поэтому сейчас чувствовал сильный голод. Было раннее утро, до обеда было далеко, а рестораны, стоящие вдоль дороги, пока еще не открыли двери. С урчащим от голода пустым желудком, поглощенный вопросом, где бы поесть, он вошел в этот узкий и искривленный переулок, называемый «улицей кибанов». Он думал вернуться обратно в Сеул сразу после того, как поест суп хэчжангук и обойдет клиентов в Кунсане, но, сколько бы он ни шел, не было видно ресторана, где можно было поесть.

Это был странный переулок, в котором на всю его длину растянулись неприветливые магазины, продававшие национальные костюмы ханбок. В нем, по-прежнему сохранившем вид 60-х годов, куда Пак словно на мгновенье перенесся на машине времени, кружилась расслабленная тишина. Не было видно ни одной пробегающей собаки или кошки. Когда он повернулся, решив выйти из переулка, неизвестно откуда нахлынул солоноватый запах из топей со стороны моря, запах рыбы, и стал терзать его пустой желудок. Внезапно у него закружилась голова и подкосились ноги, он сел под забором, тянувшимся вдоль улицы.

Интересно, самое первое, что он увидел, была текома крупнолистковая, раскинувшаяся поверх забора и свисающая с нее? Или самым первым было то, что его стошнило от желто-красного цвета упавшей под ноги текомы со спутанными ветвями? Или самым первым был услышанный грудной голос, одновременно похожий на звук трескающегося льда в реке, на шум прилетевших птиц, которые терлись шеями друг о друга, на шум перекатывающихся под ветром холмов бескрайней пустыни? С некоторым сожалением он подумал, что уже не помнит, что было самым первым. Он помнил лишь слова «Охо, охоя, о-о-хоя» из песни «Кривые слезы», когда входил в тот дом. И еще он помнил, как, пройдя внешние, а затем внутренние ворота, поднимался по высоким ступеням…

Точно так же, как сейчас, тогда ноги играли в воздухе — он не чувствовал земли. Потому что от голода у него тогда, кажется, были галлюцинации и головокружение. Он вспомнил, как кто-то говорил, что когда куришь марихуану или коноплю, то испытываешь примерно такие ощущения. По мере того, как он входил в дом, следуя за тем грудным голосом, он понемногу стихал. Другой громкий голос, который звучал так, что, казалось, мог разрушить крепкий забор, по мере того, как он входил внутрь дома, тоже стихал и в конце концов стал неясным. Несмотря на это, было непонятно, почему тот грудной голос все время звучал в ушах и не исчезал. Он постоянно звенел в ушах. Конечно, он был не в себе, потому что ему казалось, что это звенели те светящиеся нити электрической лампы, которые он видел раньше, летавшие перед его глазами, что это их звенящий звук то усиливался, то уменьшался. Он до сих пор не знает, почему именно в тот день кухарки Буёнгака, обычно завтракавшие на кухне, вышли из нее и ели, сидя на деревянном полу, за обеденным столиком.