Новый Мир ( № 12 2012) - Новый Мир Новый Мир

Привожу начтреста столовых и ресторанов с его спецами. Осмотрели.

— Да тут оборудование и помещения лучше, чем у всех наших точек! Где акт? Подписываем. Обещаю в первой декаде января... обязательно! Главк, горком, обком, даже промотдел ЦК КПУ поздравляют. Отвыкли от энтузиазма масс.

В составе экзаменационной комиссии в Приборостроительном институте обнаруживаю очень низкий уровень знаний будущих инженеров. Ставлю двум симпатичным девушкам “двойки” — нельзя же так плохо знать свою специальность. Нет, не вредный, не зануда. Плен, фантазия Кихота не позволяют терпеть безответственности.

И вот возник скандал по поводу увольнения мною двух работников. А трудовое законодательство и партийные порядки таковы, что жалобщик может писать и выступать, протестовать до тех пор, пока его не ублажили. Он всегда прав, хозяйственник — нет. Дело тянется два года, проверки ведут 32 комиссии. Роют документы, опрашивают свидетелей, пишутся объяснительные... Городские власти, обком, КПК ЦК Киева и Москвы, министерство, главк, КГБ, прокуратура... Поскольку крамола не находится, жалобщики пишут снова. Так возникла и телеграмма “дорогому Леониду Ильичу”. А что? Удар верный. Всем этот процесс изрядно надоел. Надо кончать. Из Киева из аппарата ЦК КПУ приезжает товарищ, чтобы снимать меня с работы как человека с запятнанным прошлым.

В горкоме ему показывают только что полученный журнал “Новое время” № 44 за 1981 год с большим, на три страницы, репортажем о героической, патриотической деятельности подпольной организации военнопленных в лагере и на шахте АО “Августа-Виктория”.

Вхожу в кабинет. Товарищ из Киева встает из-за стола, показывает ладонями на лежащую перед ним статью, выходит ко мне, жмет руку, желает успеха. В коридоре то же делает начальник КГБ города.

И вот 91-й.

В начале девяностых — пенсия ничтожная. Иду ночным сторожем в музей Ревякина. Зарплаты хватает на ночной бутерброд. Подбирает меня частная фирма, ищущая заработки на любых услугах. Нет, не по мне, совершено непригоден.

Иду слесарем на базу “Судоразделка”, где режут корпуса старых кораблей. Шучу, мол, это заключительное звено в цепи моих корабельных профессий: студент кораблестроительного института, эксплуатация судов на реке Лена, изготовление судовых газовых турбин в Николаеве, испытание этих турбин на кораблях ВМФ, ремонт судов и кораблей всех классов в Севастополе и Египте, проектирование и контроль работоспособности судовых механизмов и теплообменников в Центральном конструкторском бюро. Не хватало еще порезки судов на металлолом. И вот — пожалуйста. Сильно уставал — возраст. Подобрал товарищ — директор филиала ЦНИИ им. Крылова. Вот еще звено — научно-исследовательская деятельность в составе главного института судостроения. Совсем комплект. Это точка.

Осталось размышлять, вспоминать.

Бурными были эти 90 лет. Трудными и интересными. Нет, не следовало браться за бритву тогда — в мае сорок второго, под Керчью...

Последний секрет

Черешня Валерий Самуилович – поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1948 году в Одессе. Окончил Ленинградский институт связи. Автор четырех стихотворных книг. Живет в Санкт-Петербурге.

             *      *

                 *

Снится сон на краю себя: будто не я —

кто-то другой жил,

тягостно тянется колея;

кто этот сон приснил,

как ты, бедняга, в него попал? —

всё, тебе не спастись,

словно ты мошка и весь пропал

в чьей-то чужой горсти.

“Нужно проснуться”, — себе говоришь,

только где он теперь, — ты?

Пропастью сна пролетает стриж,

режет просторы тьмы,

сладко купается в мраке родном, —

птица сильнее нас

там, где сплетается снимое сном

в узел “всегда” и “сейчас”.

Кажется, можешь ещё сберечь,

знаешь, что всё упустил,

хочешь предостеречь, но на речь

нет уже сил.

             *      *

                 *

“...вдруг распахнулось окно... и человек... порывисто

наклонился далеко вперёд и протянул руки ещё дальше”.

Ф. Кафка

Эта слепая стена

с выкриком одного окна, —

это она, она

с детства тебя вела.

Кладки кривая рябь,

краснокирпичный вой,

ими вздыблена зябь

почвы, чтоб стать тобой

и привести сюда,

где ты сейчас стоишь:

неба сухая слюда

и переулка тишь.

Снова закатный час.

Вдруг распахнёт окно

тот человек сейчас,

тот, что исчез давно?

Перепорхнувший смерть

взмах его тонких рук,

словно заката медь, —

ясный, высокий звук.

Вольно ему достичь

выше, чем может птич,

где слепая стена

уже не тесна.

              Стихи о русской поэзии

              1

На грани ума и безумия

цветёт пирамидкой каштан,

и Хлебников цифрами думает,

и звук ворошит Мандельштам.

Им тесно в убогой причинности.

Под пыткой впадающий в бред

язык, в безнадёжной повинности,

сдаёт свой последний секрет.

Древесно-густой, поэтический

их голос сливается в гам.

И Пушкин разумно-этический

смеётся их птичьим слогам.

              2

Страсти густой белок

не обязательно — в слово:

есть естества глоток —

жизни живой основа.

Не запастись им впрок:

как удивительно ново

слышится гулкий рок

в сердцебиенье другого.

Крыма цветущий дрок,

нищая радость крова,

сердца предсмертный вздрог

в предвосхищеньи улова...

Так и живёт Парнок,

снова влюбляясь и снова.

              3

Долгий выдох звука — За-бо-ло-цкий,

одописец крошечных существ,

обмелевшей жизни трезвый лоцман,

вестник надвигающихся веств.

Как слова победно осмелели:

крутят сальто, пляшут антраша!

Но жила в его оплывшем теле

счетовода дробная душа.

Всё хотела взвесить и измерить

и последний подвести итог,

кропотливым разумом проверить

то, что разум и вместить не мог.

И в награду за такую честность,

за серьёзность — этому Фоме

дух гармонии, слегка тяжеловесной,

разрешал притронуться к себе.

              4

Наворожил им Блок

магию наважденья…

Лишь Ходасевич смог

счастье слить с отвращеньем.

До совершенства довёл

это блаженство раны

(голос в пустыне — гол)

гулкий Георгий Иванов.

Эхо его тоски

клювом терзает темя,

крутит доски судьбы

и побеждает время.

              Нестихи

В юности живёшь верой,

что любой рваный разрыв жизни

с проступившей кровью времени по краям

срастётся целительной тканью стиха,

стянется нитью слов,

а пальцы слуха,

наткнувшись на выпуклый шрам строки,

как на рубец Одиссея — кормилица,

как на зиянье распахнутой раны — Фома,

вздрогнут слепым узнаваньем,

только доверься, поверь...