Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…» - Александр Павлович Люсый

Гея, матерь земли, переживает еще,

В судорогах породив Элладу и Киммерию,

Обворожительный Кипр и обольстительный Крит,

Но в состоянье критическом разве родился Пракситель

Или Пигмалион? Властвует лишь Дионис

Кризисом, и потому еще содрогается кратер,

Клитор вакханки Земли, и запоздалый оргазм

Гаснет веками, пока вторгается звездное небо

В лоне, где камни поют, но приближается спад;

Для Человечества СПИД, а для земли увяданье

В бездне бесстрастной, куда ветхие веды ведут,

Не запрещая волнам заклинать прибрежные камни,

И замирающий клич каяться квелым велит.

Как утверждает Роза Брайдотти, «на меня, женщину, напрямую и в моей повседневной жизни влияет то, что было сделано с темой женщины; я заплатила своим телом за все метафоры и образы, которые наша культура сочла подходящими для создания женщины». Феминистская география, привлекая аргументы из постструктурализма и психоанализа, опознает в мужской пространственности «маршрут замалчивания, а не поиска»[169]. Это не география гендера, а гендер географии. Сконструированная мужским взглядом женщина – это маскулинистская фантастическая фигура, «мы [женщины] постоянно сталкиваемся с этим изображением, но нам совершенно не нужно узнавать себя в этом»[170].

Роуз и ее единомышленницы подвергают сомнению прямую корреляцию между концептуализацией пространства и дихотомией мужественности-женственности. Она выступает против упрощенных пространственных оппозиций, ведь пространства слишком сложны для типологизации. Она вводит понятие «феминистских карт», которые являются множественными и пересекающимися, временными и изменчивыми, чувствительными к разнообразию географии гендера. Пространства, по её словам, «образуют многомерную путаницу многих социальных систем, каждая из которых обладает своей собственной пространственностью; некоторые пересекаются, некоторые автономны, некоторые дополняют друг друга, а некоторые противоречат друг другу, и все они изменяются исторически и географически» [171].

В одной из важнейших для феминистского дискурса о пространстве работ «Space, Place and Gender» Мэсси по своему следует линии пространственного поворота. Её основные тезисы: пространство – социальный конструкт. Социальное сконструировано пространственно. В пространстве сосредоточена власть, как реальная, так и символическая. Социальное пространство может состоять из конфликтующих пространств: это никогда не одно пространство, а множество пространств. При этом вводится понятие «пространственной геометрии власти» в отношении «дифференцированной мобильности» (преимущественно чему, кстати сказать, и посвящена «Комедия ошибок» в целом). То, с какой степенью свободы человек может передвигаться, то есть быть мобильным, отражает властные отношения в обществе. Концепция Мэсси охватывает многочисленные пространственные характеристики сложных сред / мест, где мобильность людей дифференцирована и переплетена с властью и властными отношениями. Пространство тут выдвигается на передний план для понимания социальной реальности множественных пространственных объектов[172].

Безусловно, большую роль в феминистском дискурсе о пространстве играет тема телесности, и это – еще один раздел в феминистском дискурсе о пространстве, который мы можем назвать телесно-ориентированным. «“Женское” традиционно ассоциировалось в культуре с “телесным”, в то время как “мужское” – с “бестелесным”», – писала Симона де Бовуар [173], подчеркивая, что женское тело ограничивает возможности женщины, в то время как мужчины представлены нематериальными или бестелесными в культуре. Особые биологические свойства женщин – менструация, деторождение и лактация – являются особенностями, которые объясняют не только их отличие от мужчин, но также их «неполноценность». Традиционно география сосредоточивалась на общественной сфере, исключая сферу частного и тело с его атрибутами, перфомативностью и сексуальностью определенно идентифицировалось именно как приватное. Именно поэтому для феминистской географии важно включать подобные «приватные» темы в дискурс, концептуализировать и политизировать их.

Мужчины и женщины по-разному заполнят пространство. Девочки играют в «компактные игры» (дочки-матери, магазин), в то время как мальчики более свободно передвигаются в пространстве – играя в футбол, «войнушку». До определенного возраста девочки тоже могут активно играть наравне с мальчиками, но затем к ним начинают применяться различные стратегии воспитания. Девочка не должна быть испачканной, с растрепанной прической, она не должна сидеть развалившись – наоборот, девочкам положено занимать как можно меньше места. Можно вспомнить позы женщин и мужчин в общественных местах: женщины всегда компактны, мужчины же стремятся занять побольше пространства широко раздвинутыми ногами (так называемый мэнспрединг, ставший темой для дискуссии в последние годы).

По мнению МакДауэлл, исследования тела изменило смысл пространства, поскольку стало ясно, что пространственные разделения – в доме или на рабочем месте, на уровне города или национального государства – также затрагиваются и отражаются в воплощенных практиках и живых социальных отношениях. Для неё тело – пространство, причем с практически непроницаемыми границами и своей географией[174].

Социолог Мартина Лёв в статье о загорании топлесс на пляже утверждает, что пространства становятся гендерными через организацию восприятий и, в частности, взглядов и телесных техник, которые идут вместе с ними[175]. Так обосновывается важность тела для дискурса о пространстве, при всей сложности вопроса дуализма субъективного и объективного тела.

Развивая идею Фуко, современные теоретики стремятся проанализировать различные способы, с помощью которых биополитика производит покорные тела в различных местах и локациях, связывая при этом идею «Паноптикона» в изложении М. Фуко, и диалпак (контейнер для сортировки таблеток по дням приема), который Пресиадо называет «съедобным Паноптиконом»[176].

Такой расширенный подход к гендерным вопросам позволил показать, как экономические изменения в Британии в девятнадцатом веке помогли создать мозаику регионов, дифференцированных как по полу, так и по классу, и как эти модели повлияли и были изменены экономической реструктуризацией двадцатого века. Например, в шахтерских деревнях девятнадцатого века на северо-востоке Англии женщины были почти полностью исключены из работы по добыче угля (и из более широкой культуры шахтерского труда, связанной с профсоюзными организациями и социальными (рабочими) клубами. Женщины, включая жен, а часто и дочерей, брали на себя очень тяжелое бремя неоплачиваемого домашнего труда, который был необходим для ежедневного воспроизводства рабочей силы шахтеров (до середины двадцатого века, когда наконец появились надлежащие душевые и прачечные). В связи с разным отношением мужчин и женщин к наемному труду ямные деревни девятнадцатого века стали крайне патриархальными, домохозяйствами открыто управляли мужчины, а женщины были серьезно лишены прав во всех сферах своей жизни.

Совсем другую историю представляют хлопковые городки на северо-западе Англии. Здесь женщины стали наемными рабочими на новых текстильных фабриках девятнадцатого века. Хотя вскоре после того, как производство хлопка переместилось из домашних хозяйств на фабрики, они были исключены из оплачиваемой работы в качестве прядильщиков, значительное число женщин получили оплачиваемую работу ткачихами на хлопчатобумажных фабриках. Сильная традиция участия женщин в наемном труде была связана с политической организацией женщин рабочего класса через профсоюзы и избирательные кампании. Несмотря на неравенство в оплате труда