Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

Машков по старой привычке ударил его:

— До сих пор, сволочь, не научился ходить!

Но вот болото кончилось, показались кусты, редкие деревья, покатый, со срезанной вершиной холм, а за ним — желтая песчаная дорога. Солнце медленно ползло по синеватому, с белыми лоскутьями облаков небу. Шли уже больше двух часов. Становилось жарко. Все мучились от жажды. Черницкий размашисто шагал, завалив штык, неутомимо шутил с товарищами. Уставший Карцев удивлялся его бодрости. Пользуясь тем, что рота шла вразброд, он пробрался к Черницкому. Возле него, прихрамывая, ковылял Чухрукидзе: новые сапоги были ему велики, портянки сбились у пальцев, и он натер ногу. Черницкий посоветовал ему присесть и перемотать портянки, но Чухрукидзе, застенчиво улыбаясь, мотал головой: боялся взводного.

Впереди роты на серой лошадке ехал Васильев. В двух шагах от него бодро выступал Бредов. Штабс-капитан был рад начавшейся войне. «Здесь моя академия, — рассуждал он, — я окончу, окончу ее, и только смерть может мне помешать». Он нетерпеливо продумывал блестящие боевые планы. Сколько бессонных ночей провел он за книгами и картами, теперь все это должно окупиться.

С ласковой снисходительностью поглядывал он на прапорщика запаса, шедшего неумелым подпрыгивающим шагом. Что понимает этот юнец в сложной и прекрасной науке войны? Идет он, полный петушиного самодовольства, гордый своим офицерским званием. Пишет, наверно, какой-нибудь Верочке, восхваляя войну, влюблен в свои погоны, и если не трус, то бросится по молодой горячности вперед, в первом же бою и пропадет, как Петя Ростов… Нет, он, Бредов, так дешево себя не отдаст. Прятаться не станет и, когда понадобится, подставит грудь пулям, но только, конечно, в том случае, если иного выхода не будет…

Рысью проехал пожилой и толстый подполковник Супрунов. Протяжно скомандовал остановиться. Приклады винтовок нестройно стукнули о землю.

Это был первый привал — получасовая остановка.

Солдаты торопливо сняли походные мешки и повалились на землю. Голицын (он, как и все запасные унтер-офицеры, был в строю рядовым) проворно стащил сапоги и перемотал портянки.

— Вот так-то, паренечки, — весело сказал он, поворачивая к солдатам круглую, коротко остриженную голову, — сорок годочков скоро мне стукнет, проделал я и японскую и китайские кампании и многому там, паренечки, научился. Главное в походе, чтобы ногам удобно было. Тогда воевать легче.

Он критически смотрел на переобувающегося Чухрукидзе и показал ему, как лучше завертывать портянки. Карцев, отделенный командир, заботливо оглядел своих людей. Чухрукидзе, Рогожин, Самохин — все это свои, близкие по казарме ребята. Самохин лежал на спине, подложив под голову скатку, и хватал воздух открытым, жалобно искривленным ртом. Солнце сильно напекло ему голову. Карцев посоветовал положить под фуражку мокрый платок.

Время подходило к полдню. Прошли длинную деревенскую улицу, но не остановились, хотя всем хотелось пить и низкие срубы колодцев мучительно привлекали. Некоторые солдаты воровски выбегали из строя, крались к колодцам. Женщины одаривали солдат яблоками.

Песчаная дорога то подымалась на холмы, то опускалась в низины. Редкие заросли тянулись по сторонам. Вдруг послышалось густое шмелиное жужжание, тонкая хвостатая тень появилась в небе. Солдаты закинули вверх головы, и когда кто-то крикнул, что это германский аэроплан, поднялась суматоха. Раздались отдельные торопливые выстрелы. Охваченный боевой яростью, Машков собрал свой взвод и приказал стрелять залпами.

Васильев на коне ворвался в ряды.

— Стой, стой! — кричал он. — Это наш аэроплан! Прекратить огонь!

Мимо проехал казачий разъезд. Казаки ехидно подтрунивали над пехотой, их начальник, молодой, рябоватый хорунжий, иронически откозырял Васильеву, по-пехотному сидевшему в седле, и, щегольски изогнувшись, галопом поскакал вперед. Обдавая пылью солдат, казаки скрылись за холмом. Наконец скомандовали остановиться. Составили винтовки, дозоры разошлись по сторонам. Васильев, сердито посматривая на дорогу, что-то сказал подпоручику Руткевичу. Тот вскочил на капитанского коня и поехал назад. Прошел час. Никто не знал, долго ли еще останутся тут. Офицеры совещались возле одинокой избы, стоявшей на опушке дубового леска, солдаты сидели и лежали на земле. Чухрукидзе, морщась, рассматривал стертую ногу. Голицын осторожно доставал щепоть махорки из кисета, а Самохин спал, уткнувшись лицом в походный мешок. Только к вечеру приехали кухни, найденные Руткевичем. Оказалось, что они не имели точного маршрута и двигались по другому пути. Роты мгновенно разобрали котелки.

Во время обеда послышался гудок. К избе подъехал серый запыленный автомобиль. Из него вышел начальник дивизии генерал Потоцкий и заговорил с офицерами. Подполковник Супрунов стоял вытянувшись, кивком головы показал на солдат, но генерал махнул рукой, как будто отказывался от чего-то, сел в машину и уехал.

Приказали строиться. Загибин, потерявший свой щегольской вид, справлялся у Машкова, скоро ли придут на ночевку, но взводный сам ничего не знал. Рогожин, шедший возле Карцева, с завистью вспомнил вольноопределяющегося Петрова, которого перед самым выступлением в поход отправили в Иркутское военное училище.

Не спеша надвигался августовский вечер. Темнело небо, сыростью веяло из леса, галки низко кружились над деревьями, готовясь к ночлегу. Вблизи виднелась деревня. Нарядный дом, крытый черепицей, форпостом стоял в поле. Плетеная изгородь окружала его. Белая лохматая собака яростно залаяла на солдат. В сумерках видно было, как остановилась и отошла в сторону, в поле, девятая рота. Васильев слез с коня. Через минуту стало известно — ночевать будут здесь, в поле. В мягкую, много раз паханную землю вбивали низенькие колышки, растягивали серые полотнища палаток. В них пробирались ползком, мешки клали под головы, ложились прямо на землю, кутаясь в шинели.

Карцев был назначен в полевой караул. Вместе с Рогожиным, Чухрукидзе и Самохиным его отвели шагов за шестьсот от стоянки. Руткевич показал, откуда можно ждать противника, и, нахмурясь, сказал:

— Вы не думайте, что если мы на русской земле, то нет опасности. Возможно, что германские разъезды пробрались уже к нам и бродят где-то тут недалеко. Смотреть в оба. Винтовки зарядить. В случае чего — немедленно послать ко мне связного.

Туман стлался по низине. Босоногая девчонка промчалась мимо, гоня гусей в деревню. Гуси бежали, вытянув шеи, распустив крылья, гоготали. Мычание коров, лай собак, громкие женские голоса, доносившиеся из деревни, стреноженная лошадь, щипавшая невдалеке траву, — все это было мирное, успокаивающее.

Карцев осторожно исследовал местность. Наткнулся на изгородь вокруг нарядного дома, крытого черепицей. Подумал, что из-за дома могут легко подобраться к караулу. Хорошо бы поставить Рогожина здесь — пускай наблюдает за полем и леском. Он так и сделал: Рогожина поставил за домом, Самохину и Чухрукидзе приказал быть на месте, а сам все ходил, настороженно прислушиваясь, в ожидании чего-то, что непременно должно случиться. Самохин начал тихо посапывать и захрапел. Карцев подошел к Чухрукидзе:

— Что, страшно?

— Нет, ой нет!.. Война лучше, чем казарма.

Из-за дома донесся резкий, злой крик. Крик перешел в визг, и вдруг прогремел выстрел. Карцев схватил винтовку, грубо толкнул спавшего Самохина и, вытянув голову, прислушался. Ему показалось, что он слышит стоны, возбужденные голоса. Выстрелов больше не было. «Неужели германцы?»

Послышались торопливые шаги. Подбежал Рогожин.

— Неспокойно там, — доложил он, показывая рукой в ту сторону, откуда раздался выстрел. — Ушел я, знаешь, от греха. Все-таки вместе лучше. Побьют еще по отдельности.

Самохин крестился. Чухрукидзе спокойно улыбался. Ночь молчала — черная, загадочная, опасная. Поколебавшись, Карцев решил, что останется здесь. Он приказал всем быть в боевой готовности. Несколько минут было тихо. Тяжелая рука легла на плечо Карцева, и кто-то (он не сразу узнал голос Самохина) глухо прошептал:

— Идут, ей-богу, идут…

— Погоди… — Карцев приложил ухо к земле.

Шаги зловеще стучали все ближе и ближе. Шли сюда. Щелкнул затвор. Самохин, трясясь, подымал винтовку.

— Это ты оставь, — сказал Карцев, с радостью чувствуя, как к нему возвращается спокойствие. — Без моего приказа не стрелять.

И когда шаги, неспокойные и как бы прячущиеся, затихли довольно близко от них, он спросил четко и медленно:

— Кто идет?

— Свои, свои, — ответил знакомый голос. — Не стреляйте, голубчики, свои.

Две фигурки показались на холмике. Плачущим голосом ефрейтор Банька из пятой роты говорил:

— В первом месте по-человечески встретили… Проверяли мы дозоры эти проклятые, прямо звери, а не люди там сидят. В одном завопили — стой, стрелять будем, в другом, не спрашивая, прямо бабахнули, человека у нас испортили, грудь ему прострелили.