Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— Читаю «Русское слово», — сказал Карцев, — каждый день теперь читаю. Знаешь, какая каша заваривается? Жмут сербов до отказа. Пользуются, что народ маленький, и притесняют. А чем сербы виноваты, что Принцип убил австрийского наследника? Разве может весь народ отвечать за одного человека? Обидно за сербов!

— Выбил я сегодня на «отлично», — продолжал Карцев, — но теперь придется иначе стрелять…

Черницкий поднял голову.

— Можно стрелять и без войны, — сказал он. — Вот в Баку и в Петербурге стреляли в рабочих. Зачем нам идти за границу стрелять? Это можно сделать гораздо ближе. Первая мишень — капитан Вернер. Если даже будет война, он, собака, все равно подохнет от русской пули!

Черницкий скоро уснул. Карцев лежал, подложив под голову руки, смотрел в бледное, точно выцветшее от солнца небо. Война представлялась ему далекой, неопределенной, похожей на маневры. Она не вязалась с чувством ленивого покоя, овладевшим им, с безоблачным небом, с мычанием коров, доносившимся из соседнего хуторка. Зачем, кому нужна война? Конечно, нельзя верить газетам, но все-таки нехорошо, что Австрия прижала маленькую Сербию… нехорошо…

Утром отменили занятия. Приказали солдатам укладывать вещи и разбирать палатки. Офицеры о чем-то тихо переговаривались между собой. Впрочем, не все они одинаково вели себя. Молодежь бравировала своей храбростью, молодые подпоручики маршировали, воинственно выпятив грудь, старые офицеры были сдержанны, некоторые даже грустны.

К вечеру лагерь представлял необычный вид. Брезенты, снятые с палаток, лежали на земле. Всюду валялось военное имущество: груды деревянных щитов, цинковые коробки с патронами, выданные для предполагавшейся в тот день стрельбы, учебные винтовки, мишени. Солдаты собирались кучками, испуганные тем новым и неизвестным, что готовил им завтрашний день. Хотя все знали, что полк идет на зимние квартиры, но официально об этом не сообщалось.

Заиграли сбор, и полк в полном походном снаряжении выстроился у разрушенного лагеря. Оркестр стоял возле первой роты. Подъехал на гнедом коне Максимов, поздоровался с солдатами и сказал:

— По приказу государя императора мы идем на зимние квартиры. Там будем ждать новых распоряжений. Время для России тревожное. Немцы грозят нашей великой родине, хотят нас задушить. Они натравили австрийцев на наших братьев сербов, насмехаются над православной верой. Мы им покажем, что такое святая богатырская Русь, покажем, как колет русский молодецкий штык.

Он грозно посмотрел на солдат и крикнул:

— Ура государю императору!

Вялое «ура» послышалось в ответ.

Максимов подал команду, заиграл оркестр, и полк поротно двинулся к станции. В тот же день полк был в казармах, а еще через сутки начали прибывать первые запасные. В помещении десятой роты, где жило около ста солдат, теперь скучилось человек двести пятьдесят. По всему коридору, одни на тюфяках, другие прямо на полу, лежали запасные. Большинство их состояло из пригородных крестьян, но было немало и фабричных рабочих, несколько служащих, чиновников. В городе происходили манифестации. Торговый люд шагал по пыльным немощеным улицам с иконами, царскими портретами и флагами. Среди запасных попадались и унтер-офицеры, но всех их, хотя там были и георгиевские кавалеры, участники японской войны, зачислили рядовыми под команду молодых ефрейторов. Карцева, которого Васильев представил к ефрейторскому званию, назначили отделенным командиром. Среди четырнадцати человек, подчиненных ему, оказался один старший унтер-офицер Голицын — бородатый, почти сорокалетний человек, любивший длинно говорить, но характера приятного и доброго. Он тут же подробно рассказал Карцеву, что дед и отец у него были крепостными князя Голицына и эта фамилия перешла к ним. Он хозяйственно расположился в углу, застелил тюфяк какой-то пестрой тряпкой, повесил на стенку образок Серафима Саровского и сказал, поглядывая на расположившихся вокруг запасных:

— Скушно без сундучка… Сундучок вроде как дом, солиднее с ним, а так — словно перышко: куда ветер, туда и ты.

Карцеву он говорил шепотком, чтобы не слышали другие:

— Плохо это начальство решило — унтер-офицеров рядовыми зачислить. Понадобимся мы им потом, да поздно будет. Ты хоть мне и начальник, а слушайся меня. Я, брат, на японской был и войну понимаю. Ты не гордися, а держись возле меня. Мне ты нравишься… Только одним виноват — молод. Но и здесь бог поможет — состаришься…

Он всегда так говорил — начнет серьезно и поучительно, а кончит шуткой.

Вскоре всех запасных обмундировали, и на занятия рота вышла в боевом составе — двести пятьдесят человек. Среди прибывших оказалось много таких, которые почти совсем позабыли строй, не умели действовать цепью, жались друг к другу, плохо маршировали и на полевых занятиях все путали.

Вернер и теперь остался верен себе: его рота маршировала весь день, и взводные следили за тем, чтобы все одновременно и крепко ставили ногу.

Большая радость ждала Карцева. Возвращаясь в роту, он увидел во дворе Мазурина, подбежал к нему, обнял и от радости не мог говорить — перехватило горло.

— Выпустили, — сказал Мазурин. — Не будь войны, отправили бы куда Макар телят не гонял!.. Ну, что у вас слышно? Я никого еще не видел.

Карцев жадно разглядывал его. Мазурин мало изменился, только слегка ввалились глаза да выросла бородка.

— Среди запасных есть, наверное, хорошие ребята? — озабоченно спросил Мазурин. — Ты не говорил с ними?

— Разве время теперь для этого?

— Почему не время? Теперь, по-моему, самый подходящий момент: пускай знают, за что идут проливать кровь. Нужна им, по-твоему, эта война?

— Но ведь напали на нас! — убеждал Карцев. — Как же теперь быть? Отдать немцам без боя всю нашу землю? Разве тогда лучше будет?

Он в смятении посмотрел на Мазурина.

Мазурин промолчал, закурил. Спросил про Балагина и Казакова. Потом они вместе вышли на Московскую улицу. Там, с пением гимна, неся впереди портрет царя, двигалась толпа. В первых рядах шли именитые горожане — купцы, крупные лавочники, врачи, чиновники, учителя гимназии. За ними — приказчики, мелкие торговцы, дворники. Манифестация остановилась на Соборной площади, перед домом городского головы фабриканта Князева. Тот вышел на балкон в сером английском костюме, бритый, похожий на иностранца, и, вытянув обе руки, приветствовал манифестацию. Наклонившись вперед, он кричал о том, что необходимо великое единение всего русского народа перед дерзким врагом, что нет теперь ни рабочих, ни хозяев, ни бедных, ни богатых, а есть только русские люди, и заявил, что жертвует десять тысяч рублей на нужды Красного Креста.

— Да здравствует победа! Ура его императорскому величеству, самодержавнейшему государю Николаю Александровичу! Боже, царя храни! Ура! — весь налившись кровью, орал он с балкона.

Грузные лавочники в жертвенном порыве лезли вперед. Дамы снимали с себя серьги. Купцы махали бумажниками. Учитель гимназии дирижировал хором, певшим гимн. Плакал усатый пожилой человек в позеленевшем, длинном, как пальто, сюртуке. Дворники сочувственно смотрели на своих хозяев. Соборный протопоп, стоя на паперти, крестом осенял идущих. Мазурин молча и сосредоточенно смотрел на манифестантов.

— Князев… — медленно проговорил он. — Во время забастовки вызывал войска против своих рабочих. Пойдем, Карцев, нам тут не на что смотреть!

Они молча прошли почти целый квартал. Карцев потупился, горечь и недоумение накипали в нем.

— Я вижу, Мазурин, ты сердишься, — наконец заговорил он. — Разве я вместе сними? Я не за царя и не за Князева воевать пойду, а все же я… — Он вдруг с удивлением понял, что не находит слов для выражения чувств, которые казались ему такими простыми и понятными. — А все же я… русский, — неуверенно продолжал он. — Россия — моя отчизна, в ней каждый листочек дерева мне люб и дорог…

— Нет, брат, — с неожиданной для Карцева мягкостью сказал Мазурин, — на этой земле не нам дует ветерок, не нам шумят деревья и не нас с тобою греет солнышко. Родину свою, настоящую родину придется завоевать в революционных боях. Вот так-то оно… Прощай! Потом повидаемся.

Карцев остался один. Ему было нехорошо. Он не спеша шел в казарму и обрадовался, увидев во дворе кучку солдат и между ними Орлинского и Петрова. Среднего роста человек, с розовым лицом и пушистыми усиками над пухлыми губами, говорил:

— Хотели меня назначить к оставлению, а я отказался. Зачем я в тылу буду, если другие идут отечество и веру защищать? Вот и назначили меня в полк.

Он явно ожидал сочувствия, но почти все смотрели на него безразлично, а некоторые — насмешливо.

— Заелся ты от хорошей жизни, вот тебе и плохой захотелось. Это можно. Пробуй на здоровье.