Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.

Со скрежетом ползли когти Марушиной тени по земле, оставляя в снегу глубокие борозды-ручьи. Весна пришла и присела на завалинку, окидывая двор и улицу тёплым взглядом, и казалось, что бабушка вела с нею, невидимой, долгие безмолвные разговоры. Задумчивая улыбка иногда проступала сквозь её морщины, а веки, отяжелевшие от тепла, дремотно смыкались. Однажды Цветанка присела рядом, рассказала о видении лесной волшебницы и всё-таки спросила бабушку:

«Бабуся, что это значит? Кто ты на самом деле?»

Бабушка долго молчала, жуя впалым беззубым ртом и вдыхая запахи весны: слякоти и навоза, синей небесной свежести, дыма из трубы…

«Сначала ты сама реши, кто ты на самом деле, а потом уж я отвечу тебе», – промолвила она наконец.

Цветанка умолкла, пронзённая иголочкой тревоги, не дававшей ей покоя днём и ночью. Сначала эта «иголочка» была безлика и безмолвна, но теперь у неё появились глаза. И косичка – крысиный хвостик. Каждый день с первыми лучами солнца эти глаза открывались навстречу Цветанке и мучили её грустной надеждой во взгляде. Ничего не могла Цветанка ответить им, ничего не могла дать их обладательнице, кроме своего смирившегося надтреснутого сердца, в котором любовь стихла, как ей казалось, навсегда. А наставший месяц цветень усугубил эту пронзительную горечь своей кипенно-белой, духмяной красой. Яблони зябли в тонких нарядах, как не по погоде одевшиеся девицы, а Цветанке доставляло странное, болезненное удовольствие подставлять грудь ветру, дышавшему коварной весенней прохладой. Устав от всего и от всех, она устремлялась к реке, бродила по берегу в зарослях чёрной смородины и нюхала растёртые между пальцами молодые листочки, полагая, что находится в одиночестве… Но однажды шорох кустов за спиной заставил её настороженно замереть под ледяными лапками мурашек. Может, она вспугнула какую-нибудь милующуюся парочку?

«Кто тут?» – сипло спросила Цветанка.

Впрочем, по видневшейся за кустом русой девичьей макушке она тотчас узнала свою «иголочку» тревоги – Берёзку. Ласкаемая солнышком, эта макушка приподнялась из-за весенней смородиновой листвы, и вот она снова – надежда-боль, свернувшаяся во взгляде несмышлёным котёнком.

«И чего ты за мной ходишь, как хвостик? – хмуро буркнула Цветанка. – Я здесь хочу наедине с небом и солнцем побыть… Подумать. Чего ты за мной таскаешься? Других дел нет? Обед кто будет готовить?»

В глубине сердца она тут же пожалела о своих суровых словах: глаза Берёзки стали такими невыносимо грустными и растерянными, что захотелось её обнять и приласкать. Но обнимешь – обнадёжишь, а Цветанка твёрдо считала, что делать этого не следовало. То, что восхищение и привязанность Берёзки перерастает в глупую детскую влюблённость, увидел бы и слепой… Хотя почему детскую? Уже через какие-то полгода этой тщедушной и некрасивой, блёклой, как поздняя осень, девочке по обычаям предстояло войти в возраст девицы на выданье. Вот только кто её, сироту-бесприданницу, возьмёт замуж? Но это – насущный вопрос будущего, а сейчас на душу Цветанки легла тяжесть недоумения: что со всем этим делать? Надтреснутое сердце больше не хотело влюбляться ни в кого вообще, а в девчонку, которую Цветанка считала младшей сестрёнкой – уж подавно.

«Ступай домой, – сказала она строго и непреклонно. – Бабуля старая, еле с печки слезает уж, а кормилец у всей вашей оравы один – я. Если ещё и стряпню на меня повесите – не вывезу я. Я вам не савраска, чтобы на меня всё взваливать! Иди, да чтоб к моему возвращению обед был готов!»

На глазах Берёзки заблестели светлые и чистые слезинки.

«Не люба я тебе, да? – дрожащим голоском пролепетала она. – А я без тебя, Заюшка, жить и дышать не могу… Как в песне поётся: не мило мне солнышко красное – милее лицо твоё ясное, не светлы мне звёзды небесные – ярче них в моём сердце сияют лишь очи твои… Знаю, не хороша я собой, но с лица ведь не воду пить! А хозяйкой я могу быть хорошей, я уже всё-всё умею! А окромя тебя, не нужен мне никто… Если с тобой мне не быть – то уж ни с кем более…»

Сумрачная осенняя усталость среди весеннего светлого дня опустилась на плечи Цветанки. Ну зачем это всё? Так некстати, не ко времени – ни к селу ни к городу. Вздох рвался из груди, но она сдержалась.

«Глупости, Берёзка. На мне свет клином не сошёлся, добрых людей много вокруг… А я что? Доля моя – воровская, каждый день последним может стать: сцапают – и поминай как звали. За честного человека тебе идти надобно».

Брови Берёзки сдвинулись и поднялись печальным «домиком», тонкие бледные губы задрожали: вот-вот заплачет.

«Никто мне не нужен, окромя тебя, синеглазенький мой, – повторила она тихо, но упрямо. – Если вор мне милее честного трудяги – так тому и быть, сердцу не прикажешь».

Хоть и не хотела Цветанка прикасаться, но всё же не удержалась – опустила руки на худенькие хрупкие плечики девочки, заглянула в полные слёз глаза.

«Сестрёнка ты мне, Берёзка. Сестрёнка и есть, и никак иначе к тебе относиться не смогу. Не смогу тебя женой сделать. Люблю тебя, дорожу тобою, любого твоего обидчика в клочья порву, жизнь за тебя отдам – но мужем твоим мне не стать. Мне вообще ничьим мужем не бывать, так уж вышло, прости».

Слова вёртким, не пойманным воробьём сорвались с губ, и прикусывать язык стало слишком поздно. «Сначала ты сама реши, кто ты на самом деле», – бабушкин голос отдавался в душе мучительным эхом. Даже изворачиваться и сочинять небылицы больше не хотелось. Узнают правду – так узнают, будь что будет.

«Это как?» – удивлённо захлопала куцыми светлыми ресницами Берёзка.

«А так, – вздохнула Цветанка, непомерно уставшая от лжи. – Не парень я. Родилась девицей, но девицу-вора братство не приняло бы на равных… Вот я и притворяюсь. Но не только из-за этого. Бабья доля не по нраву мне, гордая у меня душа. Баба мужу подчиняться должна, а я в подчинении жить не могу, свободу ни на что не променяю. То, что соседи бают про меня – мол, могу становиться то девкой, то парнем – это всё брехня, я даже волхвовать, как бабушка, не умею. Выдумки всё это и домыслы людские, но мне они на руку».

Берёзка выглядела такой потрясённой, что Цветанка удивилась: неужели у той за всё это время ни разу не появилось хоть малюсенького подозрения?

«Ну, смотри», – вздохнула она обречённо.

Чтобы развеять все сомнения окончательно, она на глазах у Берёзки разделась догола, быстро, резко и сердито срывая и отшвыривая от себя одежду. Портки повисли на кусте смородины, рубашка раскинула рукава в стороны на зелёном пушистом ковре травы, шапку Цветанка бросила оземь и вызывающе встряхнула волосами. Ничему не удивляющееся солнце обняло её плоскую, сухонькую и мальчишески-угловатую фигуру, а Берёзка залилась сплошным яблочным румянцем, до самых глаз закрыв лицо задрожавшими пальцами.

«Ну, видишь? – усмехнулась воровка, не стыдясь наготы и не пытаясь ничего прикрыть руками. – Ты ж не слепая – давно, поди, приметила, что при вас я одёжи никогда не снимаю… Неужто тебя это не навело ни на какие мысли?»

«Ты же сам… сама… сам… – запутавшись, забормотала Берёзка, – сказал… что у тебя рубцы уродливые от ожогов по телу, оттого ты и не хочешь раздеваться…»

Честно признаться, Цветанка и сама часто не могла удержать в памяти всех своих небылиц и уловок. Это объяснение она и уж и позабыла, но теперь это не имело значения.

«Никаких ожогов нет, гляди, – Цветанка повернулась вокруг себя. – Обманывала я всех, и от лжи этой, признаться, устала. Но девкой быть не хочу, другой у меня норов. Девке молчаливой, скромной да покорной быть надлежит, а я – отчаянная головушка: и язык свой сдерживать не подумаю, и в морду дам, да и ножиком, ежели надо, пырну. Обратной дороги мне уж нет: коли откроюсь всем, придётся мне жить с недоброй молвой о себе, и никому не докажешь, что я такой же человек, как мужчина – ничем не хуже. Мужчиной быть выгоднее, а бабу даже за человека не считают. Женщина дешевле коня и чуть дороже собаки. Ты будешь с этим мириться? Наверно, будешь… А вот я – нет. Ни за какие коврижки».

Умолкнув, Цветанка принялась неторопливо одеваться – устало, с ленцой и безразличием. Ей и правда стало на всё плевать. Ветер сочувственно гладил спину, а смородина источала своё цепляющее сердце и душу, ласковое и тёплое благоухание. Весна отстранённо наблюдала с небесной высоты… Наверно, всё это казалось ей суетой. Одежда снова скрыла и без того не слишком-то женственное, сухопарое тело Цветанки: маленькую грудь под просторной рубахой было не отличить от мальчишеской.

«Не знаю, зачем я тебе всё это говорю… – Завязав портки, Цветанка опустилась на траву. – Сомневаюсь даже, что ты поймёшь меня. Ты – не такая, как я. Что ещё сказать? Ну… Не болтай о том, что ты услышала и увидела сейчас. Мне ещё жить в этом городе».

Солнцу, небу и смородине было всё равно, кто Цветанка на самом деле: они принимали её любой, и за это она не могла не быть им благодарной. Печаль пахла смородиновыми почками, а ресницы воровки отяжелели от задумчивых солнечных радуг, в то время как Берёзка, постояв немного с закрытым ладонями лицом, развернулась и побежала прочь.