Пейзаж с убийцей - Светлана Чехонадская

— Ну, слава Богу! — сказал человек. — Доброе утро!

В голосе человека было много искренней радости.

В голове Мишани тоже была радость — что остался живой. Он, вроде, ничего не вспоминал, а как-то просто не забывал, что у него была неприятность после встречи с Суботихой, после которой он оказался в больнице с перевязанной головой. Нетрудно было догадаться, что это была за неприятность.

— Меня сбила машина? — на всякий случай спросил Мишаня, с трудом шевеля сухими губами. Говорить и слушать, впрочем, было приятно, несмотря на головную боль.

— А ты не помнишь? — огорчился мужчина. — Честно говоря, я возлагал большие надежды на твою память.

— Кое-что помню, — обиделся Мишаня.

— Тебя ударили по голове тяжелым предметом, похожим на молоток. Произошло это примерно в двенадцать ночи, у вас в Корчаковке, на тропинке, ведущей от реки к главной улице, возле дома номер девять. Помнишь, что ты там делал?

— А вы кто?

— Я следователь прокураторы Терещенко. Зовут меня Иван, Ваня. Будем знакомы, Андрон?

— Лучше Миша.

«Надеюсь, это ему не память отшибло? — испугался Терещенко. — Имя он не забыл?»

— Мне не нравится Андрон, — пояснил Мишаня.

— Без проблем! Мне мое тоже раньше не нравилось. Иван-дурак! А сейчас я так думаю: хоть горшком назови, только в печь не сажай! Согласен?

«Что это он со мной таким тоном разговаривает? — рассердился Мишаня. — Как с дебилом! Словно это я Иван-дурак!»

— Все я помню! — Он попытался произнести это грубым и резким голосом, но от слабости, конечно, только прошептал.

— А того, кто тебя ударил, тоже помнишь?

— Я его не видел… Я услышал шаги и дыхание, но он уже был, видимо, совсем близко… Я хотел развернуться, но не успел…

Ему казалось, что воспоминания пойдут легко, но почему-то страшно забилось сердце, подступила тошнота. Гость, видимо, понял его состояние — быстро пожал лежащую поверх одеяла руку, встал, кивнув кому-то за дверным стеклом, вышел из палаты. Сразу же вошла медсестра с металлическим лотком в руках.

На самом деле этого момента Мишаня не помнил: скорее, угадывал, как все могло быть. Были ли шаги и дыхание? Вроде, были, должны были быть, поскольку шея дернулась, напряглась — только тело и сохранило воспоминания о последних движениях перед падением. Он понимал также, что, если слышал эти шаги, то должен был сильно испугаться: берег реки за спиной был не только нежилым и заброшенным, но еще и связанным с опасностью в свете последних его изысканий. Ему казалось, что он твердо помнит одно — свою последнюю мысль: «Вот оно!» Михайлов до сих пор покрывался мурашками от этой мысли: «Неужели когда приходит смерть, все думают именно так? Всем хочется проснуться, немедленно проснуться или растянуть этот момент на годы, чтобы полнее осознать, испить до дна, увидеть со стороны такое важное событие, но никто никогда не успевает…»

Терещенко, между тем, повадился приходить к нему почти каждый день. Он даже приносил сок и яблоки — на правах старого знакомого. На четвертый день Мишаня уже сидел на кровати, изумленно таращась в окно: земля не сошла с орбиты от того, что он чуть не погиб, и даже снег еще прочно не лег.

— Врачи говорят, ты молодчина! — сказал Терещенко, садясь на кровать напротив. — Крепкий парень, настоящий сибиряк!

— Слушай, хватит разговаривать со мной как с ребенком! — рассердился Михайлов. Теперь голосовые связки его слушались. — Ты следователь прокуратуры или нянечка детского сада?

— Прекрасно! — обрадовался следователь. — Если ты способен вести серьезный разговор, я только за. Зацепок у нас, если честно, никаких. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. На листве, как ты понимаешь, следов не осталось. Наш эксперт, правда, считает, что тебя ударил высокий человек… — Он сделал паузу, внимательно глядя на Мишаню. Тот пожал плечами. — Но главный подозреваемый — Марадзе. — Мишаня снова пожал плечами. — У вас была вражда?

— Я его на пятнадцать суток сажал. За избиение жены.

— Мог это быть Марадзе?

— Не знаю… Если ваш эксперт прав, то не мог… Марадзе — метр с кепкой.

— А у тебя есть какие-нибудь соображения?

— Только очень смутные…

Терещенко, недовольный, помолчал. «Может, я ошибаюсь, и он сам вовсе не связывает это покушение со своей архивной работой? Это означало бы, что я, как дурак, зря убил целую неделю!»

— Зачем ты под видом покупателя ходил в пятый дом? — спросил он. — И почему тебя интересовало убийство Штейнера?

Лицо Михайлова стало буквально разноцветным. Он и покраснел, и побледнел, и позеленел, и все это пятнами.

— Откуда вы знаете? — сказал он. — Вы что, занимаетесь этим делом? И давно?

— Недавно, — удивленно ответил Терещенко. — Как стал по твоему делу материал собирать, так на него и вышел. А что ты, собственно, так реагируешь?

— Да мне не то показалось, — Мишаня махнул рукой. — Тут мадам одна, она утверждала, что за ней следят, может быть, милиция, я и подумал: а вдруг это и правда милиция, ну, в смысле, вы…

— Ничего не понял, — признался Терещенко. — Давай сначала?

— Хорошо… Два с половиной месяца назад мне позвонила наша Долгушина… Знаете такую?

Терещенко кивнул.

— Она сказала, что какая-то женщина интересуется домами, в которых проживают старики. Долгушина решила, что это аферистка. Потом оказалось, что с этой женщиной разговаривал и Степка-алкоголик. Ему она сказала, что в Корчаковке у нее жил дед, но его утопили одиннадцать лет назад. Я, разумеется, никак на эти вещи не отреагировал, мало ли, что у нас в Корчаковке болтают… И вдруг две недели назад врывается ко мне в опорный пункт эта дамочка и кричит, плачет, ругается, что я ей жизнь испортил. Что ее с тех пор преследует непонятно кто, что дом ее в Москве кто-то разгромил. Я ее успокоил, как мог, стал расспрашивать. Оказалось, что она москвичка, журналистка, но одиннадцать лет назад проезжала мимо нашей деревни и случайно увидела из окна поезда, как здесь у нас на рассвете семнадцатого августа девяносто второго года какая-то медсестра утопила какого-то старика, привязанного к каталке.

Конечно, первой мыслью Терещенко было, что все-таки Михайлов сильно повредился головой. Но это была только первая мысль. Потом он подумал, что лишь такой бред и мог заставить молодого участкового полезть в архив в поисках дела, закрытого одиннадцатого лет назад. Медсестра с каталкой! В Корчаковке!

— Эта дамочка что ж, даже дату запомнила? — спросил он.

— Она говорит, что вычислила ее. На поезде она ехала в Омск, чтобы получить там прописку и новый паспорт. В нем стоит дата выдачи, по ней она и определила… Я так понял, что, если бы не преследования, которым она стала подвергаться после визита в Корчаковку, она вообще бы забыла эту историю. Но теперь, мол, она вынуждена защищаться.

— От кого?

— От того, кто ее преследует! Она думала, что это милиция, но потом почему-то передумала…

— Ты паспортные данные этой дамочки переписал?

Мишаня покраснел.

— Нет. Но у меня есть телефон ее подруги в Новосибирске. Кстати, в этот двухмесячный промежуток подруга успела погибнуть.

— Погибнуть?

— Ее сбила машина. Вроде бы несчастный случай. Я хотел выяснить, но не успел.

— Значит, ты решил заняться убийством Штейнера потому, что оно тоже было совершено семнадцатого августа?

— Ну, как бы маловероятно, что в один день в Корчаковке могли произойти два абсолютно не связанных друг с другом убийства. И потом, в убийстве Штейнера много белых пятен.

— Это я заметил.

— Дело в том, что показания этой москвички показались мне знакомыми. Я долго вспоминал и, наконец, вспомнил. В нашей деревне есть один человек, который тоже утверждал, что трупов семнадцатого августа могло быть больше. Это Фекла Суботникова. Она рассказала однажды, что, когда в дом убитого Штейнера приехала милиция, когда шли следственные действия и кого-то вели в дом для опознания трупа, сам Штейнер, живой и невредимый, стоял в кустах соседского сада и наблюдал за тем, что происходит. Тогда кто же лежал в доме?

Терещенко поймал себя на том, что его рот приоткрыт. «Смешно я, наверное, выгляжу» — подумал он и сглотнул.

— Я собственно, для того и пошел к Суботниковой, чтобы поговорить об этом, — как ни в чем не бывало, продолжил Михайлов.

— Я не видел ее показаний в деле, — сказал Терещенко.

— Они есть, но в них нет ничего особенного. Проблема в том, что ей самой увиденное показалось настолько странным, что она не рискнула признаться, когда ее допрашивали официально. Но потом все же пошла в милицию и обо всем рассказала. К сожалению, в тот момент уже было точно известно, чьи отпечатки остались на ноже, и показания Суботниковой выслушали, но не записали. Скорее всего, посмеялись. Расследование велось спустя рукава, как мне кажется…