Смело мы в бой пойдем… - Александр Авраменко

Штабс-капитан Соколов. Поезд Чита — Москва. 1928 год

Я выхожу из военного госпиталя в Чите. Грудь еще побаливает, но, в общем — сносно. Господь-благодетель, и просыпалось же на меня от щедрот твоих — несказанно! И штабс-капитаном стал, и ордена на грудь — пожалуйте, и даже две медальки памятные меня отыскали. За двадцать пятый. Одна — за разгром красного бунта, другая — за участие в вооруженном восстании черных сотен. С этими медалями тоже цирк вышел. Во время мятежа Троцкого я в Ярославле в командировке пребывал. С последним поездом успел в Москву удрать. На крыше. А на вокзале меня дружинники хвать! Партийный? Партийный. Тогда проходи записываться в отряд добровольцев. Однорукий подполковник меня увидев, решил, что боец из юнкера неважный, и определил в ординарцы. Так я два дня и провоевал рядом с командиром, ни единого врага не увидев. А вот в декабрьских боях вышло. Тут уж мы шороху краснопузым дали. Когда наш командир роты после разгона училища, велел после капитуляции по домам расходиться, я винтовку сдавать пожалел. Так и унес ее домой. До сих пор в моей комнате хранится, внизу дивана привязанная. И три патрона пластырем клейким к дивану прихвачены…

Но это все — лирика. Шагаю это я по Чите, сапоги поскрипывают, ордена-медали — позвякивают, встречным глаза слепят. Хорошо!

На вокзал пришел, а тут как раз проезд на Харбин стоит. А мне — чего ждать? Литер — выписан, справка из госпиталя — в бумажнике, жалование мое офицерское вместе с наградными выдали, да еще и от деда деньги пришли, получены, а багажа у меня и вовсе нет. Билет выправил и здравствуй Маньчжурская сторона! Колеса стучат, поют, и на душе у меня песня. Чего мне бояться? Я ж еще в госпитале услыхал, что кампания заканчивается и что я, вернее всего, в бои снова не попаду. Считай, дешево отделался. Пройтись что ли в вагон-ресторан, освежиться? Коньячком…

В ресторане почти нет посетителей. Пожилой чиновник с землистым лицом сидит за чаем и газетой, степенный купчина чинно приканчивает солянку по-славянски, и молодая женщина скромно сидит в углу с тощей яичницей. Я бросаю на нее взгляд победителя: еще бы, офицер-душка, георгиевский кавалер, гроза дамских сердец. Громко заказываю половому коньяк, лимон с шоколадной крошкой и дорогие папиросы. Все появляется в один момент — здесь солдат русской армии не просто уважают, а чтят, как спасителей от желтых дикарей.

После пятой рюмки я уже по-хозяйски окидываю взором вагон. Чиновник ушел, купчина — тоже, а девушка так и клюет свою незамысловатую трапезу. Худенькая, почти нездоровой худобы, она теперь кажется мне привлекательной и достойной осады. Я подзываю полового:

— Вот что, любезный, шоколад у вас имеется.

— Как же-с, какого изволите?

— Миньон есть?

— Имеется, эйнемовский-с, полтора рубля коробка-с. Прикажете?

Я показываю на сидящую в уголке посетительницу и тихо говорю:

— Вон ей принеси пару коробок и полбутылку… какое вино у вас послаще?

— Шемаха-с имеется, мускат, кагор…

— Полбутылку Шемахи

— От кого сказать-с?

— Это лишнее.

— Цветов не прикажете ли?

— А есть? Давай!

Официант исчезает. Через минуту мой заказ появляется вместе с букетом фиалок на столике незнакомки. Она протестует:

— Чтой-то? Я не просила. Да у меня и денег таких нет!..

— Не извольте беспокоиться, все оплачено-с.

Глазами ловкий малый должно быть показал ей на меня, да и в ресторане нет никого, кто мог бы оплатить такой подарок. Молодая женщина вспыхивает:

— Стыдно Вам, господин! А еще офицер. Я не из таких!

Вот это номер! Да что я такого сделал?!

— Да позвольте, сударыня, я не хотел Вас обижать. Просто мне стало одиноко, вот я и хотел предложить Вам разделить компанию. До Харбина целые сутки, что одной-то мыкаться?

— Слыхали мы такое! — она вся кипит от негодования. — Компанию разделить, да еще чего! Коли Вам конфектов своих не жаль, так я их дочке снесу.

— У вас есть дочь? Никогда бы не подумал. Вы так молодо выглядите. Так давайте я ей еще яблок прикажу или других фруктов…

Она несколько успокаивается.

— Спасибо на добром слове.

— А вино все же попробуйте. Оно сладкое и легкое. Как виноградный сок с сахаром.

Она пригубляет вино. Я поднимаю рюмку с коньяком. Через несколько минут мы повторяем. Вскоре мы уже сидим за одним столом. Она рассказывает, что ее зовут Люба, что она телеграфистка, была замужем за помощником машиниста на КВЖД, жила на станции Бутэхаци. Муж пил в меру, в меру же и поколачивал. Родилась дочь. В общем, обычное тихое женское счастье. И тут война. Муж, струхнув, удрал от китайцев, бросив ее одну с дочкой на руках. Правда, это ему не сильно помогло. На перегоне их паровоз остановили китайцы. Она сбивается и умолкает. Я тоже молчу: навидался на то, что желтые твари вытворяли с нашими железнодорожниками. Короче говоря, он умер. Ее с дочерью забрал в последний момент дед, старый машинист, работавший там же. Вот теперь мыкается, пытается выбить пенсион по мужу.

В ответ я рассказываю ей свою историю. С приукрашиванием, конечно, но главное — без изменений. У меня есть сын, жена бросила, в армии — добровольцем, после ранения возвращаюсь в свою часть. Показываю карточку сына, родителей. Она оттаяла, и смело, я бы сказал, залихватски пьет вино, закусывая яблоками. В конце концов, и ее и меня развозит окончательно, и мы отправляемся в мое купе. Что там было, никого не касается, но на утро я с больной головой решаю додержать марку светлого рыцаря и, как честный человек, предлагаю ей выйти за меня замуж. К моему ужасу она принимает мое предложение. Так что в батальон я прибываю уже с невестой. Дальше все как обычно: свадьба, гости, подарки, удочерение Аришки а потом — обычное житье офицера в забытом Богом гарнизоне. Правда, жалел обо всем случившемся я редко: могло быть и много хуже…

Гершель Самуилович Поляков, старший конторщик медицинского управления РКП «Южный». 1930 год

Он сидел за столом и быстро, четко заполнял конторские книги. Рядом лежали нераспечатанные еще конверты официальной переписки. За окном вот уже третий день выл и выл снежный буран. Гершель Самуилович поднял глаза: на стене перед ним висел выцветший лозунг «Превратим ударным трудом наш „Южный“ РКП в землю обетованную!», и снова вспомнил тот черный, изломивший его судьбу день, когда за ним пришли…

…Здание правления «Продмет» было оцеплено войсками. В окно было видно, как солдаты разоружают охрану. В его кабинет вошли трое: двое в военной форме и один — в рясе, подпоясанной офицерским ремнем. Один из военных сказал, протягивая лист бумаги:

— Гражданин Поляков? Вы арестованы. Ознакомьтесь с постановлением.

Он взял листок, еще не понимая, что происходит, развернул. Буквы прыгали перед глазами, с трудом складываясь в слова: мерой пресечения избрать содержание по стражей, вплоть до выяснения окончательных обстоятельств… Все еще не веря до конца в происходящее, он, стараясь сдерживать дрожь в голосе, солидно спросил:

— Я могу позвонить своему адвокату?

— А кто ваш адвокат? — человек в военной форме быстро перелистал книжечку. — Присяжный поверенный Шеин?

— Да…

— Тогда не стоит беспокоиться, — военный улыбнулся. Улыбка была не хорошей. — Вы с ним встретитесь у нас. На очных ставках. Пройдемте…

…Пять месяцев в переполненной камере. Обыск дома, изъятие всех ценностей, а уже в Управления Государственной Безопасности, по иронии судьбы расположившейся в здании страховой компании, «добровольный» перевод всех ценных бумаг и банковских счетов в пользу государства. Потом начались бесконечные допросы, допросы, допросы… Спрашивали много. Сначала вроде бы и не по существу, а так: про семью, детей, родственников. Про родственников за границей. Затем начались более серьезные вопросы. У него выясняли явную и тайную сущность проведенных и проводимых им сделок, механизмы финансирования и кредитования, которыми он пользовался, и так далее, и так далее. Гершель Самуилович сразу определил, что если в начале его допрашивали обычные следователи, то теперь за него взялись люди, прекрасно разбирающиеся в экономике, финансах и бирже. Он пытался что-то скрывать чтобы хоть что-нибудь из огромного богатства оставить в своих руках. Но это не вышло. Однажды на допрос пришел сам г-н Леонтьев, бывший профессор экономики, а ныне, судя по мундиру, не маленький чин в новом государстве. Он ничего не спрашивал, только слушал, и изредка делал какие-то пометки на листе бумаги. А потом следователи предъявляли Полякову схемы, построенные по его ответам и вежливо, но с ехидцей указывали те места, которые он, по разным причинам пытался обойти. Поняв, что игра проиграна, Гершель Самуилович сдался (по-видимому, одним из первых) и отдал все, рассудив, что деньги он еще наживет, а вот жизнь — одна.