Смело мы в бой пойдем… - Александр Авраменко

До следующей баррикады он добежал минут через двадцать. Его подхватили крепкие руки и перетащили через импровизированную стену из старой мебели, мешков с песком, каких-то тюфяков и матрасов и кусков забора. Эта баррикада была укреплена куда как серьезнее: в узкую амбразуру смотрело небольшое горное орудие, из окон соседних домов, также заложенных мешками с песком и землей, торчали тупые рыла пулеметов.

Кроме Алексея, до баррикады добежали Соломон, еще трое из охраны банка и двое большевиков. Больше никого не было.

— Может быть, они в другую сторону побежали? — неуверенно предположил молоденький гимназист Мендель, заглядывая в глаза Соломону.

Соломон молча отвернулся. Мендель закрыл лицо руками, плечи его затряслись.

— Брат у него там. Был… — тихо сказал кто-то из охранников. — В нашем банке служил. Очень умный. Молодой, а уже отдел кредитования возглавлял…

Ковалев подошел к командовавшему на этой баррикаде высокому сутуловатому еврею со странной фамилией Крик.

— Товарищ Крик, вот какое дело — Алексей поманил его к себе поближе. — У них бомбометы и артиллерия. Надо бы вперед выслать наблюдателей. И стрелков получше, чтобы прислугу у орудий выбить. Я сам могу пойти…

Крик перебил его слегка насмешливо:

— Товарищ? — но тут же махнул рукой, — а, впрочем, все мы немного марксисты. Говоришь послать стрелков? — Крик обернулся и выкрикнул что-то на идиш.

По аналогии с немецким, Ковалев понял, что командир принял его предложение. Человек шесть с винтовками ушли за баррикаду. Крик пояснил, что Алексей слишком знающий в военном деле человек, чтобы рисковать им попусту. Он оставил Ковалева при себе чем-то вроде военного специалиста…

…Они отбили один за другим два штурма. Вначале на них пошли дружинники. Несмотря на то, что у дружинников не было тяжелого оружия, им почти удалось взять баррикаду. Лишь в последний момент, выстрелив из пушки, которая в свое время каким-то неведомым путем оказалась в доме крупного торговца Шнеерсона, им удалось отбить штурм. Потом появились солдаты. Они засыпали баррикаду градом пуль и мелкокалиберных снарядов. Но все же защитники держались. И когда солдаты поднялись в атаку, они встретили их огнем из уцелевшего пулемета и частой стрельбой из винтовок и пистолетов. Алексей видел, как падают убитые, как, корчась, пытаются отползти раненные. Защитники баррикады расчетливо добивали тех, кто упал, стараясь уменьшить число будущих противников.

— Ну, где твои бомбометы? — весело хлопнул по плечу Ковалева Соломон. — Здесь мы еще долго будем отбиваться, а?

Алексей хотел ответить, но в этот момент послышался какой-то странный, неестественный лязг и грохот. Лицо Соломона побледнело, на крупном пористом носу повисла капелька пота.

Ковалев обернулся. На улицу медленно и неотвратимо, как топор палача выползли два танка. Угловатые и неуклюжие, они прошли половину расстояния до баррикады и остановились. Башни обоих бронированных чудищ, точно по команде повернулись и на баррикаду обрушились первые снаряды. Во все стороны полетели обломки дерева, булыжники, тряпки. Поднялась туча пыли.

Спокойно, неторопливо, танки расстреливали укрепление. Когда с баррикадой было покончено, один из них задрал ствол и в два снаряда расправился с пулеметом в окне дома. Второй, хищно поводя стволом пушки, медленно двинулся вдоль улицы. Внезапно, откуда-то выскочил Мендель и, выкрикнув нечто нечленораздельное, метнул в танк ручную бомбу. Алексей видел, как страшный железный мячик, точно резиновый, отскочил от брони чудовища и лопнул в воздухе со страшным грохотом. Танк лишь чуть повернулся и Мендель, оглушенный взрывом, дико закричал под гусеницей жуткого механизма. Он еще кричал, когда разорвавшийся снаряд накрыл Ковалева горячей волной…

— …Эй, парень, ты-то тут как оказался? — солдат с простодушным рябым лицом склонился над Ковалевым. — Не иудей, оружия не видать… Как же это тебя так? Ну, давай перевяжу…

Из-под приопущенных век Алексей быстро оглядел улицу. Солдат не видно. Быстрым движением он ткнул рябого в глаза, одновременно круша ударом кадык и загоняя еще не успевший вырваться крик назад. Быстро расправившись со своим благодетелем, он тяжело поднялся и побрел вдоль стены. Первое что бросилось ему в глаза, был Соломон, висевший на выставленной из окна второго этажа балке. Снизу Соломон был оголен, а на члене висела прикрученная проволокой фанерка с надписью «Жид». Возле остатков баррикады валялось несколько убитых защитников. Алексей, стиснув зубы, шел дальше. В его голове билось: «Вам и это зачтется!»

…Потом был долгий путь к польской границе, ночной переход, когда сердце замирало от каждого шороха, от каждого треска. И, наконец, явочная квартира большевиков во Львове. И везде, везде в России, которую он отказывался уже считать Родиной, он видел жуткие приметы победившего фашизма. Тупые хари крестьян, озаренные варварским восторгом от того, что им раздают имущество евреев, дикие оргии в городах, откуда иудеев гнали, точно скот или рабов, колоннами… При переходе границы Алексею вспомнилось: «Прощай, немытая Россия…», и он содрогнулся от того, что Лермонтов, которому приписывали авторство этих бессмертных строк, еще не видел настоящего ужаса…

— …Мсье, мсье, Вам плохо? Мой бог, у вас кровь на руке… — суетился около него официант. Алексей сидел с застывшим взглядом. В руке у него были осколки раздавленной чашки, но он не чувствовал боли. Побелевшие губы беззвучно шептали: «Проклятая Россия. Проклятая Россия. Проклятая Россия…»

Макс Шрамм. Гимназист. Тироль. 1928 год

Дядюшка мой героем польского похода был. 1923 года. Это когда наш «Чёрный Рейхсвер» полякам совместно с русскими шею начесал. Я хоть и пацаном сопливым тогда был, но всё равно, помню, как его тётушка провожала, а потом каждый день в кирху бегала, молитвы читать. Здорово тогда пшекам всыпали! Ох, здорово! Если бы не наши «заклятые» друзья из Парижа, мало бы им не показалось. Самое интересное после было, когда поход этот закончился. Приехал дядя Карл домой, опять за хозяйство взялся так, что спина трещала. Но словно подменили его там, на войне. После Версаля и Веймара ходил, словно грузом придавлен непомерной тяжести. А как из-под Варшавы домой приехал, даже помолодел, распрямился, заулыбался даже. Опять нормальным человеком стал. И ещё одна у него страсть появилась: стал дядюшка за событиями в России следить. Очень внимательно. Как что в газете прочитает. Или по радио передадут — он тут как тут. Сидит, внимает. Я тем временем в школу ходил, ума-разума набирался, да спортом воздушным овладевал. Папаша Хенске нам все уши прожужжал: учитесь, олухи! Знание — сила! Так вот время и шло. Дядя Карл и меня к этому русскому знанию приспособил, тоже вместе с ним этим увлёкся. Да только новости были больно уж невесёлые из России. Сначала там большевики покуражились, столько всего понаделали, что просто жуть. После уже правители их куролесили. Правда, раз дядюшка ожил, когда передали о попытке государственного переворота в двадцать пятом году, но как подавили его, опять приуныл. Да и у нас тоже не сладко жилось, задавили вообще. Цены растут, налоги — тоже. Безработица, голодуха кое-где. Тяжко пришлось, в общем. Но родичи мои молодцы, не поддавались, и тянули изо всех сил. Раз, помню, где-то года через два после того переворота в России вернулся дядя Карл из города с одним господином. Велел тётушке постель приготовить и ужин. Тётя Клара у нас настоящей немецкой женщиной была: как муж сказал, так и сделает. Раз, два, постель постелена в каморке под крышей. Ужин скромный на столе в кухоньке хирургической чистоты уже дымится. Я что, пацан ещё, но любопытно мне стало: кто же это к нам пожаловал? Но тётушка меня отдельно усадила, накормила по быстрому, чтобы я не маячил, и спать уложила. Утром гостя и не было. После я этого гостя видел, только на портретах, правда, живьём так и не довелось: оказался сей незнакомый дядя самим бароном фон Маннергеймом, русским офицером, из ссылки сбежавшим, а теперь на благо НСДАП работавшим вместе со своими соратниками. Так вот время и шло. Тихо, мирно, спокойно, и уныло. До июня 1928 года. Мне уже шестнадцать лет стукнуло. Стал я на девочек заглядываться, пивко втихую попивать, чтобы тётушку свою не расстраивать. В июне то всё и началось…

Вести в том году из России совсем жуткие шли: голод, локаут массовый, расстрелы населения. Дядюшка ходил чернее тучи и всё-время повторял: «Угробят страну, ой, угробит Антанта проклятая!» Да вдруг как пошло оттуда, видно, надоело русским терпеть, словно рабам! И понеслось: сначала Революция! Потом послали Антанту вместе с их кредитами и Лигой Наций далеко-далеко. Проторенным путём! Приехал к ним Муссолини, хлебом помог. А потом вообще эти двое такое выдали! На всю жизнь мне в душу врезалось: «Версальский Договор и сложившаяся в результате ратификации этого Договора политическая система является вопиюще несправедливой, подлой и грабительской к Великой стране, волею судьбы проигравшей, к Германии!» Ой, как вспомню, что тут началось! Наш пастор местный чуть колокола не расколотил на кирхе! Мужчины все такой митинг устроили возле ратуши, только шапки летели в воздух! Мы, гимназисты, шествие устроили факельное посреди ночи. Все собрались и пошли, благо ещё каникулы у нас были. Здорово было! Самое главное, мы с русскими почитай, всю жизнь воевали, да видно, правду говорят, что настали НОВЫЕ времена! Всё же спасибо им! От всех нас, что не забыли за своими проблемами и несчастьями о судьбе униженной и раздавленной Германии. Спасибо! Теперь нам легче будет знать, что не одни мы на белом свете, и у нашей страны есть друзья, не смотря ни на что…