Полк прорыва - Владимир Осинин

— Наверное, мне пора! — сказал он.

— Степан же просил вас остаться. Вернется, поговорите.

— К сожалению, мне нельзя оставаться. Завтра должен быть рано на службе.

Она проводила его за гарнизон, до бетонки.

— Спасибо, возвращайтесь. Дальше я сам.

— Еще немного, — ответила она и усмехнулась. И он догадался почему. Когда, бывало, они прощались у подъезда студенческого общежития, он просил ее: «Еще немного». И она оставалась. И часто задерживалась до рассвета.

Цвели сады, а воздух холодный, подмораживало. Щербатый месяц висел в небе как-то боком, будто дырявый мяч, который ударили сапогом и осталась вмятина. Синее облако тумана упало на дорогу.

— Не забывайте нас, — сказала Людмила. — В больших городах люди часто теряют друг друга. Я б хотела, чтобы вы подружились со Степаном. Может, в нем и выпирает что-то солдатское, но это только на первый взгляд. Все мы солдатам многим обязаны. И сама Россия тоже.

— Это верно.

В Москве у него не было близкого друга. Может быть, и у Степана тоже. Но возможно ли в такие годы подружиться заново? Особенно когда рядом будет она, Людмила?

Со стороны станции по бетонке шла машина, бросая в упор два ярких пучка света.

— Это Чеботарев. Вырвался все же! — сказала Людмила, прикрывая рукавом глаза.

Газик поравнялся с ними и остановился.

— Не остался наш гость ночевать?

— Нет, не остался, — ответила Людмила. — Говорит, ему завтра рано надо быть на службе.

— Надо так надо! Подбросить до станции?

— Зачем? Тут же рядом.

Чеботарев взглянул на светящийся циферблат своих часов.

— Хотя торопиться некуда. Электричка будет через полчаса.

Он вылез из машины и встал менаду Шорниковым и Людмилой, заслонив ее своей широкой спиной. Она молча слушала их разговор. Потом зашла с другой стороны, какая-то уступчивая и как будто малознакомая. Прощаясь, подала Шорникову руку, теплую, совсем крохотную. А у Чеботарева рука медвежья, тяжелая и сухая.

— Не забывайте.

— Приезжай.

Кончилось все как-то очень просто. Он понимал это и не понимал. Ему ничего иного и не хотелось, но почему-то холодная неудовлетворенность сдавливала душу. Он понял, что они теперь для него совсем чужие, почти незнакомые, такие, как все. Хотя, может быть, только от него самого зависит, как могут сложиться их отношения.

Электричка была почти пустая. В вагоне кроме него находилась какая-то парочка: парень и девушка, разговаривают шепотом за спинкой дивана, целуются.

За окнами огни, огни, огни… Потом густая темнота.

Он думал и не мог понять, счастливы ли Степан и Людмила? Ему было почему-то жаль ее. А еще больше жаль своей и ее юности, которая ничего им другого не уготовила, кроме разлуки и встречи со смертью, когда все начинаешь в жизни измерять совсем иной меркой.

В сплошном мраке грохочет электричка. Вдруг опять ослепляющие огни.

Кто-то прошел по вагону, пронес охапку сирени. И он еще сильнее почувствовал свое одиночество.

Перед окнами вагона проплывают буро-зеленые откосы насыпи. Через стекла они покачиваются и поворачиваются, лихорадочно дрожат.

Он невольно обернулся. Показалось, что рядом с ним незримо стоит женщина. Опечалена, что ничем уже не может ему помочь.

…Плывут по реке льдины. Уже под водой мостик, волны начинают перекатываться по черным горбылям. Речушка она небольшая, летом комару по колено, а вот разлилась, шумит, раздвинула свои берега, затопила лощину. Кусты лозняка почти все в воде, шевелят жидкими верхушками.

На противоположном берегу стоит девушка. На ней спортивная куртка и брюки, на ногах туфельки. Поставила чемоданчик на снежный бугорок, улыбается сквозь слезы.

— Сейчас я к вам перейду! — крикнул он ей.

— Не надо! Мостик еле держится.

— Потерпите несколько минут!

Подоткнув под ремень полы шинели, он журавлиными шагами пошел по мостику, рядом с которым чернела глубина.

— Вернитесь!

Но он перешел.

— Я все равно с вами не пойду. Ни за что на свете!

— А может, все-таки пойдете?

— Я боюсь.

— Но я вас не уроню.

Они постояли немного на берегу.

— Видите, мостик пока держится. Но вода прибывает. Не будем раздумывать.

Он взял ее на руки и уже шутя сказал:

— Обычно тонут не утопающие, а спасающие. Запомните на всякий случай, кто с вами переправлялся. Капитан Шорников.

— Таня.

…За окном темное небо, словно та холодная талая вода в половодье.

Так же неожиданно, как и встретилась, она ушла, оставив ему дочь, похожую на себя и на него тоже.

В каждом письме Оленька присылает ему картинки. И всегда на них птицы — аисты. Может, потому, что там, где она родилась и росла, было много аистов. Спокойно расхаживали по лугам у Эльбы.

После смерти жены с Оленькой занималась Марта, старая одинокая женщина, которая в войну потеряла своих детей и потому не довелось ей нянчить родных внуков. Оленька так к ней привыкла, что расставались они со слезами.

Дедушка тоже одинокий, Татьяна была у него единственная дочь. Отслужил, вышел в отставку, на пенсии. Заменил внучке всех — отца, и мать, и бабушку, которой она не видела. Но годы свое берут, и ему трудно. А может, и легче вдвоем с внучкой.

«Скорее бы дали квартиру! Как бы дедушка ни обижался, а дочку я заберу к себе».

Правда, Мамонтовы, у которых он сейчас жил, говорили ему, чтобы он привозил ее. Но он же сам видит, что она будет их стеснять. К тому же не совсем подходящие условия для ребенка.

С журналистом Сергеем Афанасьевичем Мамонтовым Шорников был знаком еще с войны. Мамонтов часто приезжал в их корпус и однажды даже написал очерк о взводе Шорникова. С тех пор корреспондента принимали как родного, обязательно оставляли ночевать и угощали всем, что только можно было достать.

Когда Шорникова перевели в Москву, он зашел к Мамонтову, и Сергей Афанасьевич никуда его не отпустил: будешь жить у меня.

На окне сидела обезьянка и строила гримасы.

— Чи-Ки, не позорься! — сказал ей Мамонтов, и маленькая рыжая обезьянка, отвернувшись, стала смотреть в окно.

— Откуда она у вас?

— Один знакомый моряк привез из плаванья. Сначала я растерялся от такого подарка, а теперь мы так с женой привыкли, что не нарадуемся. Умница! Но шалунья.

В любую погоду вечерами, когда стихал городской шум, Сергей Афанасьевич выходил на прогулку. Обезьянка на груди, высовывает из-под бортика пальто свою огненную головку. Отпускать ее он не решается, а собачки — те бегают, резвятся.

У жены Мамонтова была своя страсть. Она состояла членом клуба декоративного собаководства, считалась знатоком этого дела. Статьи Изиды Мамонтовой печатались часто в клубном журнале. Собаки у нее были не простые — чистых кровей, ростом чуть побольше мышки, беленькие, как пушок, — подуешь, и улетят. Если верить слухам, то отцы или прадеды этих собачек бегали по комнатам Белого дома и принадлежали самому президенту Кеннеди. Собачники наговорят всего, только слушай. Сам Мамонтов в это не верил, за что на него обижалась Изида. Но Сергей Афанасьевич регулярно выводил собачек и обезьянку на прогулку, иногда и ночью, в дождь и снег, поэтому и обезьянка не была в обиде, хозяйка ее кормила и мыла, как и своих питомцев, позволяла прыгать с окна на книжный шкаф, на торшер, сама развесила из угла в угол веревку — пусть шалунья Чи-Ки болтается! И обезьянка часами висела на задних лапах, потом вдруг взвивалась огненным шаром и падала Сергею Афанасьевичу на шею. Изида смеялась.

Одну, бо́льшую и лучшую комнату отвели для зверья, а сами располагались в другой, меньшей и более шумной, с окнами на дорогу.

Собачки целый день вертелись возле хозяйки, выпрашивали шоколад. У Мамонтовых всегда на столе в вазе лежали конфеты, и обезьянка их воровала. Это тоже тешило хозяйку.

Мамонтов все боялся, что когда-нибудь наступит нечаянно на собачку, и тогда уж с женой мира не будет.

С появлением в доме Шорникова зверям пришлось потесниться. Они привыкли к нему очень скоро, радовались его возвращению: все они были сладкоежками, а он не забывал приносить им угощения.

Сергей Афанасьевич мало находился дома, обедал в редакционном буфете, там же и ужинал. И делал это больше из-за того, чтобы легче было Изиде.

— Он у меня совсем от рук отбился, — говорила Изида. — У него там, в редакции, старая любовь — тетя Оля!

Шорников однажды видел ее, она приезжала на квартиру Мамонтова с оттиском свежей газетной полосы.

Мамонтов уважал эту женщину и при встрече целовал ей руку.

Тете Оле уже шел седьмой десяток. Но она еще шустрая, веселая, говорит немного певуче, очень приятно. И каждому улыбается. Не все знают даже в редакции, что когда-то она была известной журналисткой, работала в «Вечерке» и «Известиях», в «Пионерской правде». Несколько лет спокойно пожила на пенсии и вернулась, стала опять работать, курьером — лишь бы дышать воздухом, который приводил в трепет с юности. Платье на ней длинное, сшитое еще в пору молодости, но теперь оказалось в самый раз.