Полк прорыва - Владимир Осинин

Из дверей дремовского кабинета весь день раздавался его громовой голос:

— Слушаюсь! Слушаюсь!

Дорвался Леонид Маркович до начальнического кресла, отводит душу.

Вернулся из отпуска полковник Дремов, но Прахов, все еще по привычке, утром шел к дремовскому кабинету, у двери останавливался и поворачивал назад.

С ним случилось что-то странное, казалось, началась пора зимней медвежьей спячки: сидит за своим старым округлым столом, повесит голову над бумагами и целыми часами молчит. Сначала Шорников подумал, что у него какое-то горе или он заболел, но Прахов ни на что не жаловался. Временами пробовал шутить.

На совещаниях, которые проводил Дремов, ему все казалось неинтересным, повторением прописных истин, он закрывал глаза и шептал: «Иду на погружение!» Спал он или не спал, никому не известно — он, как леший какой, и спящий все видел и слышал.

— В шумных местах я отдыхаю, — сознавался он. — А в тишине уснуть не могу.

— И я тоже, — сказал Шорников. — Все это у нас с фронта.

— Возможно. А разве сейчас легче? — ответил Прахов.

Шорников удивленно посмотрел на него, встретился с угрюмыми темно-карими глазами. Так может говорить только тот, кто не сидел в окопах и не знает, что такое атака на какую-нибудь безымянную высоту, за которую уже полегла не одна рота. Но Прахов воевал. И войну, по его рассказам, он встретил младшим лейтенантом.

— Я пойду покурю.

Но Прахов направился не в курилку, а в приемную генерала Королькова.

Елена вскинула на Прахова свои вороненые ресницы:

— Я вас слушаю, товарищ подполковник. Вы к генералу?

— Генерал сам меня вызовет, если я ему потребуюсь. Зашел на вас взглянуть.

— До чего любезно с вашей стороны. Но как бы это не стало для вас традицией.

— Вы, Елена, восхитительны!

Всякий раз, когда Прахов заходил в приемную, Елена немедленно произносила: «Вам к генералу, товарищ подполковник?» Эта официальная вежливость оборачивалась каким-то непреодолимым барьером между ними, и он потерял веру, что когда-нибудь добьется ее расположения. Попробовал покупать книги, не помогло. Но когда он появился рано утром с веткой персидской сирени, Елена просияла:

— Ой! Леонид Маркович! Какой вы внимательный. Мне ведь снилась сегодня сирень.

После этого случая Прахов стал смелее заходить в приемную. И обязательно спрашивал у Елены:

— Что новенького?

Из деревни мать написала, что под Москвой служит друг детства Шорникова, сын мельника Степан Чеботарев. Недавно мельник гостил у него, рассказывает, что Степан «большой начальник», перед ним все там ходят, как перед генералом. Мать советовала: побывай у него, может быть, он пособит на первых порах в Москве.

Пособит не пособит, а навестить надо.

В выходной день Шорников отправился к Степану на электричке. Выехал рано, в вагонах было свободно. За окном проплывали тихие дачные поселки. Домишки с шиферными крышами и большими застекленными террасами. И ему вспомнилась родная деревенька Залужье, затерянная среди лесов и болот. Она гнездилась на высотке, серая, соломенная. Только церковь возвышалась каменная. А рядом с ней липа, на которой свили гнездо аисты. Бывало, встанет на одной ноге птица и смотрит часами сверху. Пугать их боялись, считалось, если аиста обидишь, он принесет с огнем головешку и бросит на крышу. Верстах в пяти от Залужья находилась водяная мельница, вся в подпорках. Приятно было смотреть, как по желобу весело катилась светлая вода. А прислушаешься к ее журчанию — и на душе станет тревожно.

Мельником на этой мельнице был дядя Митя, отец Степана.

Шорников вспомнил, как однажды мать послала его молоть картофельные очистки, все остальное было уже съедено. Боязно идти, скорее, унизительно. Но есть хотелось до тошноты, хорошо, что еще очистки нашлись.

На мельнице пахло теплой мукой и водорослями, а дядя Митя расхаживал по своим владениям — взъерошенный, весь белый, в яловых латаных сапогах и кожаной кепке, — то жернова подкрутит, чтобы мука мягче была, то воды в желоба больше пустит, и колесо начинало сильнее гудеть.

Заметив, что мальчишка прислонился к стенке, он подошел к нему:

— Что с тобой?

— Голова кружится.

— А ты сядь, посиди. — Косовато посмотрел на сумку с очистками и вроде недружелюбно сказал: — Ну, что ты принес такую дрянь?

— Мать сказала, что можно испечь лепешки.

— Лепешки можно испечь из всего… Ладно, посиди, — и отошел к закрому.

Другие мололи тоже бог знает что: мякину и черный овес, жмых, смешанный с ячменем.

Подошла очередь Шорникова, но мельник остановил его:

— Посиди. У тебя времени хватит.

Но вот засыпал свой ячмень какой-то подвыпивший мужик, и мельник кивнул:

— А теперь за ним ты пойдешь.

У мужика наполнился мешок, мельник повернул в другую сторону желобок. И сказал Шорникову:

— Выгребай.

Вместо серого тяжелого порошка, который получался из картофельных очисток, он принес домой матери почти целую сумку душистой и легкой муки. Мать попробовала ее на язык и заплакала.

— Ты хоть сказал спасибо мельнику?

— Нет. Никто ведь ему не говорил.

— Никто не говорил, а ты бы сказал.

Трудное было время: второй неурожайный год подряд — ели и очистки, и траву.

Мельник выделялся среди мужиков. Бывало, за стол не сядет, не перекрестившись. А поест, опять перекрестится и скажет: «Спасибо за хлеб-соль».

После семилетки Шорников о сыном мельника Степаном поехали в город и поступили в сельскохозяйственный техникум. Жили в общежитии, всегда весело, даже при пустом желудке. А на праздники ездили домой, без билета. Их обязательно задерживали контролеры. Но узнают, что студенты, — отпустят.

Техникум находился на окраине города, у самой реки. Зимой поблизости, в кустах, выли волки, но зато летом — благодать! Разрастались кусты лозняка, а на берегу был песок мелкий и желтый, казалось, он излучал запахи мяты и солнца.

У мальчишек были свои излюбленные места, у девчонок — свои. Целыми днями пропадали на реке — и купались, и к занятиям готовились. Частенько мальчишки и девчонки объединялись, и тогда было особенно шумно. Договорились перед экзаменами не мешать друг другу. И все-таки Степан предложил Шорникову уйти куда-нибудь подальше, отделиться даже и от ребят, чтобы не уходило много времени на разговоры. Степан любил зубрежку и считался самым примерным студентом, получал грамоты и подарки.

Они пробрались сквозь заросли крапивы, перешли через ручей по жердочке и оказались на песчаном полуостровке. Кругом густой лозняк, полное спокойствие. Светлый заливчик и синий купол неба над головой, а между кустов колокольчики.

Искупались и расположились на песке. Вдруг послышались голоса и смех. Приближались девчонки. Степан потянул Шорникова за руку в кусты.

Девчонки осмотрелись, потом стали раздеваться. Все сбросили с себя. Разбивая коленками воду, побежали по заливчику, брызгались и визжали. Наконец угомонились, выходят на берег. Русалочки!

Одна из них, Люда, заложила руки за голову и подставила лицо солнцу.

— Какая же у нее тонкая талия! — произнес Степан. — И какая грудь!

— Да ну тебя! — смутился Шорников. И толкнул локтем Степана: — Пошли!

— Лежи…

Выходило, что они воровски увидели обнаженную красоту девчонки, и после этого Шорников стал избегать встречи с Людой. Ему казалось, что они не просто коснулись глазами ее тела, а испачкала грязью. Большей подлости придумать невозможно.

Степан же, наоборот, стал «подсыпаться» к Люде. Он был на несколько лет старше Шорникова и считал себя почти взрослым.

— Вот увидишь, она будет моей.

— А может быть, ты ей не понравишься, такой рыжий?

— Понравлюсь. Чем рыжей, тем дорожей! К тому же девушкам нравятся не красавчики, а настоящие мужчины.

Степан Чеботарев, конечно, чувствовал себя настоящим мужчиной — он занимался в осоавиахимовских кружках, умел стрелять из винтовки, на груди у него красовалось несколько значков.

Прошел еще год, никаких изменений в их жизни не произошло, и о Людмиле они позабыли. Но с новой весной словно опять какими-то ветрами тронуло сердца. Девчонки стали уединяться с мальчишками, целовались, писали страстные письма. Преподаватели смеялись: мол, как раз подошло время делать выпуск и распределение.

Однажды Людмила сама попросила Шорникова сводить ее в парк и покатать на лодке. Он проговорился Степану. И Степан увязался вместе с ними, не покидал до тех пор, пока не разошлись.

Степан покупал ей конфеты — она не брала; приглашал в кино — говорила, что занята; подстерегал на дорожках парка — обходила стороной.

Не простившись с Шорниковым, Степан неожиданно куда-то уехал. Написал отцу: учится в военном училище на командира.