Парижские истории - Дмитрий Якушкин

«Париж обладает красотой, которая меня временами тревожит, я чувствую ее хрупкость, ощущаю, что она под угрозой», — пишет Жюльен Грин. Американо-французский писатель, скончавшийся в 1998 году, относится к тем парижанам, которые, несмотря на казалось бы устоявшуюся в сознании городскую панораму, до сих пор не приемлют Эйфелеву башню, не в восторге он и от труб Центра Помпиду. Но это известные объекты для споров.

Об относительности представлений о том, что соответствует облику города, а что нет, задумываешься, когда Грин обращает внимание на вещи, к которым глаз привык — например, на многоквартирные дома, нависающие над кладбищем в Пасси, на радикально переделанную к Всемирной выставке 1937 года площадь Трокадеро. А можем ли мы представить ее другой? А двойственное отношение к преобразованиям барона Османа, на которые любят иногда ссылаться авторы новых проектов, идущих вразрез с устоявшейся архитектурной средой? Одержимый стратегическими и даже военными целями, Осман прорубил вдоль Сены бульвар Сен-Жермен, и за это к нему трудно предъявить претензии. Но вот представить, что согласно той же концепции рю де Ренн должна была пройти прямо до реки, пробив насквозь «карэ рив гош» — квартал антикваров и галеристов, — снеся все на пути своими четырьмя рядами для машин? Хорошо, что не случилось.

Так что вопрос: изменился ли город и в какую сторону? — многогранен и может иметь разные варианты ответа, зависящие от личного настроения, от самого подхода — исторического ли, архитектурного или этнографического. Взгляд новичка и приезжающего в Париж не в первый раз — это разные взгляды. Нам может быть мило средневековое Марэ, но оно лишь случайно оставленное пятно на карте города. Сначала его должен был разрушить барон Осман, который, собственно, и подарил человечеству то, что оно понимает сегодня под словом «Париж». Затем Марэ грозился снести Корбюзье, и только декрет деголлевского министра культуры Андре Мальро спас район от разрушения в начале шестидесятых. Теперь этот район — мечта риелтора.

Одно из самых заметных изменений в Париже за последнее время: стало больше пешеходных зон, чем недовольны таксисты. Прежде всего это серьезным образом коснулось района Ле Алль, который так и остается неуютным; закрыты также для машин некоторые улицы Марэ и в Латинском квартале. Бывший мэр Деланоэ ввел в Париже систему аренды велосипедов (украденные экземпляры на начальном этапе доезжали аж до Польши) и воевал с автомобильным транспортом. На очереди — закрытие для движения нижних набережных вдоль Сены, не только на летний период, когда туда свозят песок и устраивают пляжи, а постоянно, на весь год. И вот я думаю про себя: хорошо, закроют набережные, и это будет неплохо для пешеходов, но одновременно это же удар по живой части города, шаг в сторону превращения его в сплошную музейную площадку. Останется только вспоминать, как, выскакивая на уровне воды в Сене, разгонялись машины, и как там снимались сцены погони. Все это тоже часть сложившегося образа города.

В мире, где все меньше подлинного и все больше копий, хочется органичности. В узких парижских улицах, заставленных «рено», «пежо» и «ситроенами» настоящего больше, чем в новой плитке. Типичный кадр из французского кино: пустынная улица, где по обеим сторонам плотно выстроены поставленные на ночь машины, мокрый асфальт, стук каблуков. Запрет на машины меняет что-то неуловимое в облике квартала — от того, что улица становится пешеходной, она еще не превращается в живой организм, даже наоборот. Каждый раз, направляясь вечером пешком в театр Вахтангова, я задаю себе вопрос: что такое Арбат без троллейбусов?

Не сравнить потери Парижа с утратами в Москве, но здесь тоже есть свой опыт неудачного преобразования исторического квартала. Хрестоматийный, но что делать, если не учимся, поучительный пример — уничтожение в конце семидесятых под предлогом борьбы с антисанитарией и крысами знаменитого «чрева Парижа», продуктового рынка «Ле Алль», спрятанного в ажурных павильонах архитектора Бальтара. Поразительно, что даже их не сумели сохранить. Американец Дэвид Дауни («Paris, Paris») пишет, что из десяти оригинальных бальтаровских павильонов восемь были проданы за копейки на металлолом, девятый отправили в Японию, остался только один экземпляр, и он находится сейчас в городке Ножен на востоке Парижа. Вместо рынка построили безликий подземный торговый комплекс с самым большим в городе пересадочным узлом для метро и пригородных электричек. В результате район стал мертвой зоной, с которой мучаются до сих пор и которая переживает сейчас очередную — но не факт, что окончательную — реконструкцию, призванную вернуть сюда человеческое дыхание. Отрадно только то, что ошибку признали и пытаются исправить.

Сетования на то, что в Париже все уже не так, очевидно, будут сопровождать жизнь города и дальше, не противореча наблюдениям, говорящим о том, что по сути ничего не изменилось. Вот как описывает город сразу после окончания Второй мировой войны журналист-сатирик Арт Бухвальд, когда в 1948 году он сошел с поезда на вокзале Сен-Лазар: «Мое первое впечатление от Парижа было таким, что это не город, а выстроенная для бродвейской пьесы декорация. Уличные кафе были именно такими, как их показывали в кино или в журналах. Звучали клаксоны такси, уличные торговцы продавали непристойные фотографии, розы, восточные ковры, изделия из слоновой кости неизвестного происхождения. Корсиканцы предлагали обменять деньги по черному курсу, цыганки с грудными детьми за спиной просили милостыню, а сильно напомаженные особы предлагали удовлетворить вашу потребность в любви за деньги». И детали узнаваемы, и дух понятен.

Отмечал уже несколько раз. Примерно в одном и том же месте по дороге из аэропорта, после того как такси сворачивает с окружной на бульвар Мальзерб и ты въезжаешь на совершенно типичную для архибуржуазного 17-го округа парижскую улицу без магазинов на первых этажах, думаешь: как так получается, что в этом городе абсолютно ничего не меняется. В Москве шок может наступить уже в Шереметьево. Отсутствовал всего лишь несколько дней, а уже нет круглого, космического павильона, видевшего столько прилетов и отлетов, шедевра 1960-х и символа множества вписанных в историю страны событий. У нас практически невозможно вернуться в квартал, где прошло твое детство, настолько все стало иным и продолжает меняться, а в Париже возникает иллюзия, что в прошлое можно попытаться вернуться.

Но чего не будет больше в Париже для меня, так это поиска белоэмигрантских книг. Их собирал отец, который увлекался мемуарами участников Белого движения. Спустя какое-то время после революции многие из них бросились описывать пережитое. Что еще оставалось делать? Ими двигало желание воссоздать в деталях разрушенную жизнь, которая ушла навсегда. Это был крик отчаяния, выход нерастраченным переживаниям, неуслышанным мыслям, напутствие потомкам. Нельзя было бесконечно сидеть на чемоданах: они поняли, что изменение строя в России произойдет не скоро.