Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

и беспощадного бунта, о котором предупреждал еще Пушкин. К тому же он искренне убежден, что людям творчества удастся окультурить стихию грядущего хаоса, облагородить грубые сердца, «все сущее вочеловечить». В статье «Памяти Врубеля» он сравнивает художника с пророком Моисеем, что призван привести свой народ в Землю Обетованную.

Блок как никто был склонен романтизировать разгульную стихию грядущего бунта, хотя и оставался далек от того, чтобы всерьез накликать пожар новой революции:

И вечный бой! Покой нам только снится.

Сквозь кровь и пыль

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

(«На поле Куликовом»)

Сознание надвигающегося бедствия до поры до времени не страшит поэта. Он готов вместе с Родиной принять вызов стихии, померяться с ней силами, возможно, слиться с ней воедино, увлекаемый вихрями перемен:

О, весна без конца и без краю!

Без конца и без краю мечта!

Узнаю тебя жизнь, принимаю

И приветствую звоном щита…

(«Заклятие огнем и мраком», 1907)

Поэма «Возмездие», начатая в 1910 г. и писавшаяся с перерывами все последующее десятилетие, есть одно грозное предчувствие надвигающегося «конца времен». Ее эсхатологичность следует не столько из содержания, сколько из атмосферы, в которую поэт упорно погружает читателя:

Двадцатый век… Еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла

(Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла).

Поэма, показывающая судьбу художника в потоке исторического времени, полна стремлением постигнуть таинственный ход событий, прозреть грядущее — но звучит она в конечном счете лишь мрачным предвестием неведомых катастроф, от которых нет спасения смертному:

И черная земная кровь

Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи.

Поэма Блока впитала в себя все страхи и опасения, которыми полнилась атмосфера начала века, пронизанная тревожным ожиданием. Падение тунгусского метеорита, землетрясение в Мессине, появление кометы Галлея, как и недавние кровавые события Первой русской революции — все эти зловещие знамения предвещали человечеству великие потрясения, и поэт чутко вслушивался в настоящее, пытаясь прозреть будущее сквозь сгустившийся «лиловый сумрак». Начало мировой войны лишь укрепило его уверенность в неотвратимости жестоких испытаний для родины, с которой он полностью связывал свою судьбу.

Ницшеанский комплекс «пророка, стоящего над человечеством», явно ощущается почти во всех стихах Блока, поднимающих тему судьбы и будущего. «Ницшевская сюжетика, образность, несколько претенциозная стилизованность интонаций ложатся…плотно и жестко на блоковский текст, несколько „вытягивая“, выпрямляя сложную систему поэтических значений…» (‹198>, с. 139). Влияние самой философской проповеди ницшеанского измышленного пророка многократно усиливается воздействием чисто энергетического импульса от прочтения книги «Так говорил Заратустра». Пассионарность ницшеанской «сильной личности», пророка и поэта, не могла оставить равнодушным столь склонного к мистическому и магическому романтизму русского стихотворца, который говорил в «Снежной маске» о том, как «тайно сердце просит гибели». Устремленность в бездну, навеянная ницшеанством, ощущается во всем предреволюционном и тем более «революционном» творчестве поэта. Увлечение профетическим пафосом, «надморализмом» Ницше и его призывом к дионисийскому буйству не покидало Блока в течение многих лет и осталось с ним по крайней мере до 1918 г. Очевидно, это было увлечение «от противного», поскольку сам Блок был поэтом иного склада — певцом высоко моральной духовности и изысканной аполлонической гармонии. Стремление «познать стихию ницшеанства» подсознательно влекло его к манящей бездне революционного хаоса. Вагнеровские «Нибелунги», популярные в среде российской интеллектуальной элиты, наполняли ницшеанские максимы конкретным содержанием, творя героический миф и призывая «теургов» к мифотворчеству того же рода (вспомним роль этих мифологических образов в идеологической системе третьего рейха). О роли музыки Вагнера в жизни Блока хорошо известно, и значение ее в мифологизации сознания поэта поистине трудно переоценить. При этом «ницшеанство» Блока зачастую носит поверхностный, декоративный характер красивой позы — не случайно оно было в дальнейшем полностью рассеяно бурей революции.

Между тем метафизическая одержимость бездной может быть связана и с другими влияниями. Например, роль Боттичелли, о котором часто пишут исследователи в основном в связи с раскрытием «вечно женственного начала» у Блока, можно было бы трактовать гораздо шире и глубже. Ведь не кто иной, как Боттичелли, автор «Весны священной», явился и создателем огромного цикла иллюстраций к дантовому «Аду», а «дантов код» русской классики Серебряного века давно уже привлекает внимание литературоведов… Неудивительно и страстное увлечение Блока музыкой Скрябина — композитора эпохи великих социальных катаклизмов.

Еще в 1908 г. в статье «Стихия и культура» Блок отмечал: «Я думаю, что в сердцах людей последних поколений залегло неотступное чувство катастрофы, вызванное чрезмерным накоплением реальнейших фактов…» (‹39>, с. 172). Приводя примеры конкретных катастроф, способных в считанные мгновения смести культуру, поэт упрекает интеллектуалов, в забвении реальности: «Всякий деятель культуры — демон, проклинающий землю, измышляющий крылья, чтобы улететь от нее» (там же, с. 177). Блоку, при всей его любви к демоническим образам в творчестве Врубеля, подобный демонизм, чреватый забвением судеб страны и народа, был органически чужд. Предрекая неизбежную трагедию, Блок призывает заранее внутренне к ней готовиться, чтобы бестрепетно принять судьбу: «Распалилась месть культуры, которая вздыбилась стальной щетиною штыков и машин. Это — только знак того, что распалилась и другая месть — месть стихийная и земная… оттого и страшно: каков огонь, который рвется наружу из-под „очерневшей лавы“?.. так или иначе мы переживаем страшный кризис. Мы еще не знаем в точности, каких нам ждать событий, но в сердце нашем уже отклонилась стрелка сейсмографа. Мы видим себя уже как бы на фоне зарева, на легком, кружевном аэроплане, высоко над землею; а под нами — громыхающая и огнедышащая гора, по которой за тучами пепла ползут, освобождаясь, ручьи раскаленной лавы» (там же, с. 180–181).

Томас Карлейль

Более четверти века спустя, возвращаясь мысленно к причинам катастрофы, Георгий Федотов заметит в эссе «Россия и свобода»: «Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не просто революция, а революция черносотенная» (‹166>, т. 2, с. 197). Сам Блок вплоть до 1919 г. этого не осознавал и всеми силами отрицал. Он полагал, что любая революция в конечном счете несет благое очищение народу, — и в этом катарсисе интеллигенция должна пожертвовать собой, принести искупительную жертву, которая окупится произрастанием новой культуры на руинах старой.

Все эти весьма не бесспорные идеи, сформулированные большей частью после Первой русской революции, структурировались в сознании Блока, а отчасти и А. Белого, также