Русское мессианство. Профетические, мессианские, эсхатологические мотивы в русской поэзии и общественной мысли - Александр Аркадьевич Долин

отповедь ленинской программе тоталитарной культурной политики «Пролетарская организация и пролетарская литература». Поэт прозорливо охарактеризовал все лозунги ленинской социал-демократии как лицемерные и фальшивые, служащие прикрытием курса на монополию мысли. Он с возмущением писал о требовании Ленина избавляться от инакомыслящих и расправляться с идейными противниками на основах партийности и политической лояльности.

Но в тот же самый период, на исходе революции, Брюсов создает свой поэтический манифест «Глfс народа» («Vox Populi», 1905), в котором подытоживает не только свое, но и «общероссийское» отношение творческой элиты к родным народным корням, выступая с позиций заклейменного впоследствии авторами «Вех» некритичного народолюбия. Вероятно, под этим стихотворением могло бы подписаться подавляющее большинство бардов Серебряного века. В нем кроется и ключ к разгадке падения или гибели пророков, принесших себя на алтарь служения ими же созданному образу Народа.

Народ занимает в брюсовском пантеоне центральное место. Вслед за демократами минувших поколений и своими революционными современниками, идущими на убийство и на эшафот с именем народа на устах, Брюсов фетишизирует само понятие «народ», сотворяет себе кумира, причем кумира, требующего жертв. Дух народа, в его представлении, реализуется через язык, жрецом и верным служителем которого является поэт. Так закрепляется роковой для российской интеллигенции архетип «народа, который всегда прав» и волен требовать любых приношений от служителей культа:

Кто пророк? — я не лишен благодати!

Но твой голос, народ, — вселенская власть.

Твоему желанию — лишь покоряться,

Твоему кумиру — только служить.

……………………………………..

Я — маг, вызывающий духов, тобою рожденных, нами убитых!

Без тебя, я — звезда без света,

Без тебя, я — творец без мира,

Буду жить, пока дышишь ты и созданный тобой язык.

Повелевай, — повинуюсь.

Повяжи меня, как слепого, — пойду,

Дай мне быть камнем в твоей праще,

Войди в меня, как в одержимого демон,

Я — уста, говори, кричи мною…

Очевидно, для Брюсова, чья ранняя поэзия глубоко историософична, наполнена бесчисленными отсылками к иным народам и цивилизациям, осознание своей родовой сопричастности России, ее народу и языку было органической частью сознательной эстетической программы. Однако приносится присяга на верность абстрактному «народу» в тот момент, когда по стране еще не отпылало зарево кровавых мятежей. Это присяга на слепую верность народному инстинкту разрушения, который уже дал о себе знать. А главное — это присяга, принесенная автором «Грядущих гуннов»! В этом стихотворении соединилось все: абсолютизированное наследие народничества, мифотворческий запал, ницшеанский пафос экстатического утверждения высшей надморальной истины, кенотическое стремление к самопожертвованию и чисто русская истовая вера в идеал.

* * *

Александр Блок

У Александра Блока мистическое предчувствие грядущих бедствий, скорее бессознательное, чем осознанное рационально, присутствует во многих известных стихах, написанных на рубеже веков. Самое зловещее из них — посвящение картине В. Васнецова «Гамаюн, птица вещая» (1899). Стихотворение, выдержанное в духе мрачного пророчества, фактически слабо коннотирует с символикой картины, исполненной в типичном для художника стиле условно-декоративной русской «сказочной» живописи. В действительности васнецовский Гамаюн отнюдь не пробуждает тех трагических ассоциаций, что мы видим в стихотворении. Наоборот, от картины веет мирным былинным и сказочным духом. Блок же использует образ вещей птицы для своего собственного утверждения о безысходном трагизме русской истории в прошлом, настоящем и будущем:

На гладях бесконечных вод,

Закатом в пурпур облеченных,

Она вещает и поет.

Не в силах крыл поднять смятенных…

Вещает иго злых татар,

Вещает казней ряд кровавых,

И трус, и голод, и пожар.

Злодеев силу. Гибель правых…

Предвечным ужасом объят,

Прекрасный лик горит любовью,

Но вещей правдою звучат

Уста, запекшиеся кровью!..

Что заставило Блока в благополучном для него и для страны 1899 г. написать эти пророческие строки? Однозначного ответа мы не найдем. Возможно, то было спонтанное профетическое озарение, смысл которого должен был открыться самому автору лишь много лет спустя. В поэзии такое бывает. Смутные предчувствия постоянно тяготили Блока, время от времени внося трагическую тональность в мелодику его стиха:

Надо мной небосвод уже низок,

Черный сон тяготеет в груди.

Мой конец предначертанный близок,

И война, и пожар — впереди.

(«Разгораются тайные знаки…», 1902)

Революционное брожение, охватившее Россию в начале века, Блок поначалу воспринимал с тревожным недоумением и страхом. Именно эти чувства были проявлением его исконной профетической сущности, не замутненной еще искусственными мифологемами, оправдывающими грядущие катастрофы.

Именно эти чувства были органически присущи человеку культуры, столкнувшемуся с угрозой победы хаоса, стоящему на пороге бездны в чаянии грядущего Антихриста:

— Все ли спокойно в народе?

— Нет. Император убит.

Кто-то о новой свободе

На площадях говорит.

………………………………..

— Кто же поставлен у власти?

— Власти не хочет народ.

Дремлют гражданские страсти:

Слышно, что кто-то идет.

— Кто ж он, народный смиритель?

— Темен, и зол, и свиреп:

Инок у входа в обитель

Видел его и ослеп.

Он к неизведанным безднам

Гонит людей, как стада…

Посохом гонит железным…

Боже, бежим от суда!

(«— Все ли спокойно в народе?», 1903)

В дальнейшем, после кровавых событий 1905 г., тема революционного пожара и грядущего Апокалипсиса долгое время остается для Блока в некотором роде табуированной: поэт словно боится своих прозрений, не решается пробудить магическую силу ясновидения, которая откроет беспредельный ужас будущего вопреки искусственно сконструированным мифам о свободе, демократии и блаженном царстве Духа.

Ты и во сне необычайна.

Твоей одежды не коснусь.

Дремлю — и за дремотой тайна,

И в тайне — ты почиешь, Русь.

(«Русь», 1906)

Тихое, долгое красное зарево

Каждую ночь над становьем твоим…

Что же маячишь ты, сонное марево,

Вольным играешься духом моим?

(«Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?», 1910)

Зловещие зарницы далеких гроз поэт драпирует шелками и туманами, погружает в метели уводит во тьму петербургских ночей. Ощущая внутренним чутьем провидца «разбойную» природу полудикой, полупьяной простонародной Руси, Блок тем не менее до самого трагического конца надеется на лучшее, верит в торжество светлых сил обновления над темными стихиями народного разгула, бессмысленного