Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Жюно обожал своих детей. Надобно знать, как знаю я, заботливость его, нежную и пламенную даже среди опасностей. Какие письма иногда писал он мне! Как были они трогательны своим простодушием! Он хотел знать, прорезался ли десятый зуб у его сына и когда отыму я от груди маленького Родрига? Что делают дочери его? Выросли ли они? Работают ли? Эти подробности могут показаться наивны, но письма были писаны под неприятельским огнем, среди снегов России или через час после того, как пуля прилетела ему в лицо, и даже прежде перевязки. Я храню все эти драгоценные письма. Дети мои получат их от меня как священное наследство[25].

Вступив во взрослую жизнь вместе с революцией, Жюно стал настоящим сыном ее. Ему было только двадцать лет, когда прогремел первый барабан. Воинственный клик раздался по всему королевству; многие хотели битвы, все уже тяготились покоем. Не будь Жюно моим мужем, я сказала бы, что он тотчас сделался юным Ахиллесом. Будто произошло внезапное пробуждение, возникла страсть к бою, и тотчас случилось полное забвение праздной, мирной жизни. Описывая мне то время, он как-то сказал: «Однако мне кажется, что я всегда был таков».

Тогда-то вступил он в знаменитый батальон волонтеров департамента Кот д’Ор, столь славный множеством генералов и высших офицеров Империи, вышедших из него. После сдачи Лонгви батальон отправился к Тулону, который надобно было освободить от англичан. Это самое страшное время революции! Жюно служил сержантом в полку гренадеров; это звание получил он на поле сражения. Часто, рассказывая мне о первых годах своей бурной жизни, он говорил об этом событии как о безмерно важном для него. Он уверял меня, что на поприще военных почестей ничто не могло для него сравниться с той безумной радостью, какую почувствовал он, когда товарищи, все такие же храбрые, как он, выбрали его сержантом, а командир утвердил его в этом звании, и когда он был возведен на зыбкий щит, составленный из штыков, обагренных еще свежей кровью неприятеля.

Однажды находился он в карауле на батарее санкюлотов. Артиллерийский офицер, за несколько дней до того приехавший из Парижа для управления осадными действиями под началом благоразумного Карто, потребовал от караульного офицера, чтобы тот дал ему молодого сержанта, умного и смелого. Офицер тотчас вызвал Жюно, и артиллерист устремил на него свой проницательный взгляд, казалось, уже привыкший проникать в самую суть людей.

— Ты переоденешься, — сказал офицер, — и отнесешь это приказание туда. — Он указал рукой на самую отдаленную точку берега и объяснил, что нужно сделать.

Молодой сержант покраснел, и глаза его заблестели.

— Я не шпион, — отвечал он. — Сыщите другого для выполнения вашего приказания. — И он пошел прочь.

— Ты не хочешь повиноваться? — спросил его строгим голосом начальник артиллерии. — Знаешь ли, чему подвергнешься за это?

— Я готов повиноваться, — возразил Жюно, — только пойду, куда вы приказываете мне, в своем мундире или не пойду совсем. Довольно чести для этих… англичан.

Начальник усмехнулся и поглядел на него внимательно.

— Но они убьют тебя! — сказал он.

— Что ж за дело вам? Вы не знаете меня, о чем же вам жалеть?.. Словом, я иду, но в мундире. Хорошо?

Жюно опустил руку в свой патронташ:

— С саблей и с этими конфетками у нас, по крайней мере, будет веселый разговор, если английские господа вздумают поговорить со мной.

Когда он удалился, начальник артиллерии спросил:

— Как имя этого молодого человека?

— Жюно.

— Он далеко пойдет. — И начальник записал его имя в свою книжку. Это мнение было очень важно, потому что читатели угадывают имя начальника артиллерии: то был Наполеон.

Через несколько дней на той же батарее санкюлотов Бонапарт потребовал кого-нибудь, кто имел бы хороший почерк. Жюно вышел из рядов и стал перед ним. Бонапарт узнал сержанта, который уже обратил на себя его внимание. Он изъявил ему участие и велел писать письмо под диктовку. Жюно сел на бруствер той же батареи. Едва окончил он письмо, как бомба, пущенная англичанами, разлетелась в десяти шагах и осыпала песком с землей его и письмо.

— Славно! — сказал Жюно усмехаясь. — А у нас не было песку обсушить письмо.

Бонапарт кинул взгляд на молодого сержанта: тот оставался спокоен и даже не вздрогнул. Этот случай решил его судьбу, и он остался при начальнике артиллерии. Когда город взяли и Бонапарт сделался генералом, Жюно просил в награду за свое мужество при осаде только одного: звания адъютанта при генерале[26], предпочитая низший чин тому, какой мог бы получить, оставшись в своем корпусе; но для этого надобно было расстаться с Бонапартом, а Жюно уже не хотел этого.

Жюно, одаренный душой огненной и сердцем благороднейшим, вскоре прилепился к своему генералу с преданностью, похожей на обожание. Еще не измеряя вполне гиганта, бывшего перед ним, он своим проницательным взглядом видел великого человека.

Вот извлечение из письма, подлинник которого у меня в руках. Оно написано в 1794 году, когда отец Жюно, встревоженный решительными намерениями сына, просил у него каких-нибудь сведений о человеке, избранном им в путеводители своей судьбы. «Для чего оставил ты Лаборда? Для чего оставил ты свой корпус? Что это за генерал Бонапарт? Где служил он? Его не знает никто».

Жюно отвечал своему отцу и объяснил, почему службу в штабе, особенно такую деятельную, какую будет вести при своем генерале, он предпочел медлительной в последствиях службе при своем батальоне. Далее он писал: «Вы спрашиваете меня, кто таков генерал Бонапарт? Я мог бы отвечать вам, как Сантель: „Чтобы узнать, кто таков он, надобно быть им самим“. Скажу вам, однако, что, сколько могу судить о нем, это один из тех людей, на которых природа бывает скупа и дает их миру только по одному на столетие».

Отправившись в Египет, Наполеон ехал через Бургундию. Он остановился в Дижоне, где был тогда мой свекор, который и показывал ему письмо своего сына. «Оно только подтверждает мое убеждение в привязанности ко мне вашего сына, господин Жюно, — сказал генерал. — Он доказал мне ее ясно и трогательно. И вы, и он можете быть уверены, что я буду способствовать всеми моими средствами и властью успехам его на нашем опасном пути».

Свекор мой уже не спрашивал тогда, что это за генерал Бонапарт: слова его были святы для старика. Через четверть часа все, что сказал ему Бонапарт, было записано, и листок этот лежал в левом его кармане, подле сердца. С этой минуты он почти так же любил Наполеона, как и сын его.

Бонапарт сдержал слово, данное им отцу Жюно. Он был для своего адъютанта добрым и полезным покровителем; но зато сколько появлялось поводов к этой благосклонности! Из предшествующих страниц вы видели, как Жюно в отчаянии, что взяли под стражу и обвинили генерала Бонапарта, хотел разделить его заточение, как сам Наполеон не принял его жертвы и объяснил, что он может быть ему более полезен, оставшись на свободе. В самом деле, мы видим, что письмо Наполеона в свою защиту, посланное им к представителям народа Альбиту и Салицетти, писано рукою Жюно, там только несколько поправок сделано рукой Наполеона. После освобождения Наполеона Жюно, как мы видели, следовал за ним в Париж. Тут он делил с ним бедность и делился всем, что получал из дому.

«Галеоны еще не прибыли, — говорил Бонапарт моей матери, когда зашел к ней с хмурым лицом, в сером своем сюртуке, который после прославился, но тогда был только изношенным костюмом. — Дилижанс из Бургундии еще не приезжал, и если не приедет сегодня вечером — завтра мы без обеда. Разве только вы, госпожа Пермон, примете нас».

Галеонами называл Наполеон двести или триста франков, которые присылала госпожа Жюно своему сыну, а тот делил их с генералом. «И всегда мне достается бо́льшая часть», — прибавлял Наполеон.

Когда после 13 вандемьера Наполеон получил командование над внутренней армией, то взял себе и других адъютантов. В числе их находился Мармон, и Жюно, вместе с ним и Мюироном, оставался избранником в штабе, причем Жюно и Мюирон были связаны тесной дружбой.