Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Припоминая, чем была Франция в то время, когда Директория начала подрывать священный храм отечества, я не могу найти в сердце своем никакой жалости к тем из французов, которые жаловались 18 брюмера, что их обманули. Этого наказания слишком мало для них.

События 18 фрюктидора заставили нас горестно пожалеть о многих из наших друзей, изгнанных и обвиненных. Много дней почти не смели осведомляться о близких сердцу людях. В Париже как будто властвовал новый Террор. Почти во всех семействах оплакивали родственника или друга. Маменька была огорчена чрезвычайно: ее мнения и привязанности страдали. Доброе сердце и горячая голова не могли не разделять общего горя.

Удар колокола, прозвучавший 18 фрюктидора, прилетел из Италии: рука Бонапарта произвела его; он хотел поразить роялистскую партию в Собрании. Члены Клиши, отказавшись принять в свои ряды Жозефа и, кажется, Люсьена, оскорбили его, и с этой минуты, говорил мне Жюно, Бонапарт поклялся, что люди виновной партии, как называл он их, встретят окончание года не в своих удобных креслах.

После отъезда несчастных изгнанников Жозефа Бонапарта назначили депутатом Совета пятисот от Лиамона [на Корсике]. Он почти устроился тогда в прекрасном своем доме на улице дю Роше и собирался принимать гостей; ждал мать и сестру свою Каролину. С ним был Люсьен и жена его. Девица Дезире Клари только что вышла за Бернадотта. Мы присутствовали у них на свадьбе, которая совершилась очень просто в доме Жозефа. Девица Клари, богатая и очень приятная внешне и обращением, представляла для Бернадотта прекрасный союз.

Из всех братьев Бонапарта о Жозефе судили несправедливым образом чаще всего, и судили почти все. Я читала множество записок и биографий: везде я видела неверную маску вместо истинного лица. Впрочем, не одного Жозефа из этого семейства представлю я в истинном свете. Это для меня тем легче, что все члены семейства Бонапарта известны мне как родные. Таково следствие многолетних, искренних посещений их нашего дома, происходивших гораздо прежде чудесной их метаморфозы.

Особенно брат мой состоял в тесной дружбе с Жозефом. Трудно мне теперь определить, когда началась эта связь; думаю, в то время, когда, избегая реквизиции, брат мой находился с Салицетти в Марселе и Тулоне. Во время женитьбы Бонапарта на девице Клари крепкая дружба связывала его с моим братом; оба говорили друг другу ты. Жозеф навсегда остался верен своим чувствам. Жозеф Бонапарт — самый превосходный человек, какого только можно встретить. Он добр, откровенен, остроумен, любит французскую и итальянскую литературу и занимается обеими по склонности; любит уединение не напоказ, а истинно. Я долго наблюдала его в самых искренних отношениях; а ежедневные отношения дают узнать человека так, как не узнаем его и в двадцать лет светской жизни. Я поняла достоинства его, и мать моя соглашалась, что я не ошиблась, видя в нем душу добрую, благородную, способную к самым высоким ощущениям.

Говорили много и ничего не сказали о слабых поступках Жозефа в Неаполе и в Испании. Не знаю, что сделал он или что мог сделать в Неаполе, но знаю, что в Испании не мог он поступать лучше; он оставался там с величайшим отвращением и с отчаянием приехал в эту несчастную страну, где кипят смятения, раздоры, где кинжал или выстрел грозит беспрерывно, где все добро, какое он делал — а я знаю достоверно, что он делал его много, — почиталось только исполнением обязанностей. Нет, нет: человек прямодушный, честный, добродетельный в продолжение многих лет не переменяется в один час и не может превратиться в труса или злого человека. Это не может быть справедливо.

Лицо Жозефа прелестно. Он очень похож на принцессу Полину: те же нежные черты, та же тонкость улыбки, тот же острый, но ласкающий взгляд. В нашем семействе любили Жозефа всегда нежно. После смерти отца своего в Монпелье, когда тот испустил последнее дыхание на руках моей матери, Жозеф жил в доме родителей моих вместе с дядей Фешем. Я снова говорю об этом событии, потому что сам Жозеф не забыл о нем; напротив, он всегда протягивал мне руку, свидетельствуя свою признательность моей матери. Я бывала счастлива, когда видела, как он приближается ко мне с тем приятным выражением лица, которое появлялось у него при разговоре с окружающими.

Супруга его — ангел доброты. Произнесите имя ее, и все бедные и несчастные — в Париже, в Неаполе, в Мадриде — повторят его с благословением, хотя в Мадриде она не бывала никогда и знала эту чуждую землю только по известиям о ней. Но она никогда, ни на одну минуту не задумывалась перед тем, что почитала своей обязанностью. Потому-то госпожа Сюрвилье[24] обожаема всеми окружающими и особенно домашними. Неизменная доброта и деятельная, направленная на благо жизнь заставляют всех любить ее, даже в земле изгнания, где нашла она отечество.

Она и сестра ее любили друг друга нежно. Королева Шведская — существо доброе, можно сказать, безответное. Но, по моему мнению, это недостаток, и я почитаю его весьма важным. Такое сердце равнодушно к вашим воззваниям. Опыт доказал мне, сколько зла может наделать подобный характер. Впрочем, я знала шведскую королеву, когда она страстно любила все меланхолическое, все романтическое. В то время слово это было малоупотребительно; с тех пор как постигли его значение, оно уже менее походит на дурачество.

Я не могу ничего сказать о лице ее, потому что, когда она выходила замуж за Бернадотта, в нас с нею находили чрезвычайное сходство. У нее были прелестные глаза и очень милая улыбка. В ней еще не было излишней дородности, как в то время, когда она отправилась в Швецию, и она казалась очень приятной особой. Она любила своего мужа, но любовь ее сделалась истинным бедствием для бедного Беарнца; он не имел никаких свойств романтического героя и часто приходил в большое замешательство от своей роли. Для него вечно лились слезы: когда он уехал, потому что нет его; когда хочет ехать, потому что не будет его; когда возвратился, опять слезы, потому что он может уехать уже через неделю. Напротив, как естественна милая испанская королева в сравнении с такими театральными сценами!

Люсьен и его жена приехали в Париж, я думаю, в одно время с госпожой Летицией и Каролиной Бонапарт. Генерал приезжал в Париж и отправился в Тулон. Составлялась египетская экспедиция; все шло с волшебной быстротой. Отовсюду являлись просьбы молодых людей, которые не знали назначения экспедиции, но, полагая, что идут в Константинополь или в Англию, записывались толпами. Все хотели отправиться в поход.

Изображая разные лица семейства Бонапарт, я еще не говорила о Луи, Жероме и Каролине. Двое последних были еще молоды в ту эпоху, которую описываю я теперь.

Лет восемнадцати Луи был недурен; но болезни придали ему вид старика. Он сделался угрюм по наружности и действительно несчастлив. Молодой и здоровый, он походил на неаполитанскую королеву: та же форма лица, то же выражение глаз — если только лицо неаполитанской королевы оставалось спокойно; напротив, когда улыбка или взгляд оживляли черты ее лица, все сходство исчезало.

Луи добр. Склонности у него тихие, простые. Император имел нелепую мысль делать королями всех своих братьев, но ни один из них не хотел этого. Сестры помогали ему, потому что их снедало честолюбие; но мужчины всегда показывали в этом случае твердую, неизменную волю. Отправляясь в Голландию, Луи сказал своему брату: «Я хочу иметь собственную волю. Позвольте мне действовать или оставьте меня здесь. Я не хочу ехать управлять государством, которое узнает меня только в несчастье».

Воля императора была безгранична. Он послал Луи в Голландию, и несчастный молодой человек получил жестокую, медленно снедающую его болезнь посреди своих каналов и болот. Бо́льшая часть нынешних его недугов произошла от этой атмосферы, сырой и вредной, особенно для сына юга. Он повиновался, и жена его испытала там ужаснейшее из прискорбий: она лишилась сына, своего первенца.